В "Станции Энгельгардтовской» у злого Кувалдина
Юрия читаю:
«Виноградов
смотрел на тупиковую шпалу и никак не мог понять, откуда же он сам приехал в
вагоне. Развернулся и пошел назад, по своей же лыжне, обследовать путь. Может,
где-нибудь ответвление прозевал. Но путь был прям, как линейка. На Виноградова
смотрели два красных глаза концевого и единственного вагона! Елочкой поднявшись
на платформу, Виноградов на лыжах прошлепал мимо офицера в будке, уже не
показывая, что он что-то там читает, а, сунув книжку в карман шинели, прошлепал
сосредоточенно в другой конец платформы. Уклона для съезда на лыжах здесь не
оказалось. Здесь было ограждение. Внизу, в конце пути, такая же тупиковая
полосатая шпала в ярком луче прожектора тепловоза. Черное, белое, черное, белое.
Виноградов
сначала очень испугался безвыходности положения, но потом подумал, что это,
должно быть, очень засекреченная часть, мол, для шпионов - кругом тупики, а для
наших - есть выход, только нужно освоиться, не спешить, войти в курс дела.
Может, этот самый тепловоз под землей тут как ходит? Мало ли что. Недаром же
нас весь мир страшится. Понапридумывали черт знает что, свои-то никак не
разберутся. С этими мыслями Виноградов подошел на лыжах к креслу, сбросил их и
поставил на место за кадку с пальмой. Достал из кармана Бодлера и сел в кресло.
Приступил к заучиванию стихов, прочитав по слогам первое четверостишие первого
стихотворения под названием "Вступление":
Безумье,
скаредность и алчность и разврат
И
душу нам гнетут, и тело разъедают,
Нас
угрызения, как пытка, услаждают,
Как
насекомые и жалят и язвят...
В
этот момент тепловоз дал гудок и тронулся, содрогая землю. Куда он, там же
тупик, нет пути? Виноградов уронил книжку на колени, во все глаза наблюдая, как
тепловоз миновал тупик и исчез в чистом поле. Виноградов хотел от невероятности
происходящего выдать трехэтажно на врожденном языке что-нибудь, но против воли
чеканно выпалил начало:
Безумье,
скаредность и алчность и разврат...
Офицер
из застекленной будки видел, как Виноградов произнес это наизусть и подумал,
что минут через двадцать вся книжка Бодлера будет освоена. Виноградов тоскливо
икнул и заговорил стихами. Эх, назад бы, в учебку! Думал об учебке, а рот
говорил стихами. С нежностью вспоминалась тусклая казарма, двухэтажные койки,
мрачная столовая с длинными столами, клуб, где давали "фильму"... А рот
все говорил и говорил стихами этого самого Бодлера, страница мелькала за
страницей, пока, наконец, не произнес последнее четверостишие книжки:
Обманутым
пловцам раскрой свои глубины!
Мы
жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На
дно твое нырнуть - Ад или Рай - едино! -
В
неведомого глубь - чтоб новое обресть!
Не
понимая, отчего это так развилась у него тяга к стихам, Виноградов доложил
офицеру, что всю книжку вызубрил. Офицер навскидку проверил закрепленный
материал из разных мест книжки, и на все-то вопросы получал от Виноградова
чеканные цитаты.
-
Поздравляю, что и вы подтянулись по строевой поэзии! - похвалил офицер.
-
Почему "строевой"? - удивился Виноградов.
-
Потому что под Бодлера мы ходим строем на завтрак, обед и ужин!
Виноградов
болезненно поморщился и подумал о том, что лучше уж уголь разгружать и бревна
ошкуривать, как в учебке, чем тут с вами дурью маяться.
-
Куда же мне, товарищ капитан, идти теперь? - спросил он. - Стишки-то освоил я.
-
Теперь прямой дорогой, в штаб гвардейского полка! - сказал офицер, указывая за
кадку с пальмой, откуда начиналась дорога в гарнизон, которую раньше Виноградов
как бы и не замечал.
Хорошая
дорога, асфальтовая, снежок убран в аккуратные кучки, фонари светят как днем.
Впереди - синие ворота с красными звездами. Будка часового. На часах - строгий
усатый солдат, вроде чеченца, в белом полушубке, с автоматом.
-
Пароль? - спрашивает.
-
"Цветы зла"! - бодро отвечает Виноградов..».
А теперь посмотрим всё стихотворение злого Шарля
Бодлера:
ПРЕДИСЛОВИЕ
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
Упорен в нас порок, раскаянье - притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
И Демон Трисмегист, баюкая мечту,
На мягком ложе зла наш разум усыпляет;
Он волю, золото души, испепеляет,
И, как столбы паров, бросает в пустоту;
Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья
И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья;
Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет
В вертепе нищенском иной гуляка праздный,
Мы новых сладостей и новой тайны грязной
Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод;
У нас в мозгу кишит рой демонов безумный.
Как бесконечный клуб змеящихся червей;
Вдохнет ли воздух грудь - уж Смерть клокочет в ней
Вливаясь в легкие струей незримо-шумной.
До сей поры кинжал, огонь и горький яд
Еще не вывели багрового узора;
Как по канве, по дням бессилья и позора,
Наш дух растлением до сей поры объят!
Средь чудищ лающих, рыкающих, свистящих
Средь обезьян, пантер, голодных псов и змей,
Средь хищных коршунов, в зверинце всех страстей
Одно ужасней всех: в нем жестов нет грозящих
Нет криков яростных, но странно слиты в нем
Все исступления, безумства, искушенья;
Оно весь мир отдаст, смеясь, на разрушенье.
Оно поглотит мир одним своим зевком!
То - Скука! - облаком своей houka* одета
Она, тоскуя, ждет, чтоб эшафот возник.
Скажи, читатель-лжец, мой брат и мой двойник
Ты знал чудовище утонченное это?!
