ИОГАНН ШТРАУС В ПАВЛОВСКЕ

НА ВСЕ ВРЕМЕНА

Лес, пение птиц, красивая влюблённая пара парит среди деревьев. Музыка. Звучит лёгкая, праздничная музыка, и я слышу вкусный  запах леса, чувствую, как прозрачный воздух опьяняет меня. Я слышу вальс Иоганна Штрауса-сына «Сказки венского леса». Перед глазами  всплывают кадры из фильма «Большой вальс». В любой жизненной ситуации  не только музыка, но даже имя Иоганна Штрауса всегда наполняют моё сердце радостью и любовью к жизни. Музыка Штрауса - праздник, щедрый подарок композитора нам на все времена. Для меня он - человек праздник. Талант Штрауса, его музыка навсегда прославили Вену как столицу вальса. А сколько восторженных воспоминаний осталось о знаменитых музыкальных сезонах в Павловске! В 1856 году Иоганн Штраус дал свой первый концерт под сводами павловского вокзала, который имел такой успех, что на протяжении почти десяти лет подряд, он будет отказываться от выгодных гастролей, чтобы снова и снова окунаться в колдовство белых петербургских ночей, бродить тропинками маленького живописного Павловска, играть под сводами его вокзала.

Маргарита ПРОШИНА

ИЗЫСКАННЫЙ КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

ИЗЫСКАННОСТЬ

Наудачу открыла книгу поэта Константина Бальмонта, и сразу без остатка попала в плен прямо-таки божественного стихотворения «предтечи изысканной русской медлительной речи».

Константин Бальмонт

***
Я - изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты - предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я - внезапный излом,
Я - играющий гром,
Я - прозрачный ручей,
Я - для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зеленого мая -
Все пойму, все возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я - изысканный стих.

Сколько чудесных, неповторимых, запоминающихся открытий дарит жизнь! Нужно только стремиться к восприятию прекрасного, классического искусства, постоянно, каждый день и каждый час, неустанно совершенствовать свой высокий, «изысканный» вкус. Ведь обидно, когда люди тратят время на то, что навязывают им бездарные средства массовой информации, целенаправленно оглупляющие массы, которыми проще управлять из одного центра.

Маргарита ПРОШИНА

ПРОНИКНОВЕННЫЕ СЛОВА О ДЕРЕВНЕ

МАТРЁНА СОЛЖЕНИЦЫНА

Писатель на каждый случай находит точные, не затасканные прочими авторами, проникновенные слова, описывая безысходную жизнь деревни, расставляет их так выразительно, что перед глазами открываются впечатляющие картины. К примеру, можно сказать просто: «Ваши документы!» Но Солженицын, как художник, говорит иначе: «Каждую букву в моих документах перещупали…» Вот оно мастерство: «Перещупали!» Или одна только фраза о поле: «Высокое Поле было тем самым местом, где не обидно бы и жить и умереть». Ведь мы часто забываем, что Солженицын, как одинокий волк, бродяжничал в поисках убежища. Фактически, он был изгоем. И человеком беспредельного мужества. Устроился учителем математики в сельской школе. Нашел приют в избе Матрёны:
«-  Доброе утро, Матрена Васильевна!
И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки. Они начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках:
- М-м-мм... также и вам!»
Матрёна редкое женское имя. Для меня оно связано с образом деревенской женщины. Рассказ отличается психологической достоверностью, образностью, метафоричностью. По художественной силе равен лучшим рассказам Чехова. «Матрёнин двор» поражает меня остроумием, яркой изобразительностью. Чего стоит только упоминание певца русского пейзажа: «Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!» Этот рассказ стоит в стороне от лагерной темы, тем он и слаще.

Маргарита ПРОШИНА

ПРИБРАТЬСЯ В ГОЛОВЕ

САМОАНАЛИЗ

В комнате сумеречно, включаю свет, но он какой-то тусклый и только усиливает мрачное настроение. Настольная лампа, ночной светильник и декоративная лампочка, которая создаёт иллюзию аквариума с золотыми рыбками, меняют атмосферу в комнате. Наливаю крепкий, горячий чай в любимую кружку с драконами. Теперь пора разобраться, что со мной происходит, или как я это называю с детства: «нужно прибраться в голове». У меня ничего не случилось, просто в течение жизни мысли невольно возвращаются в детство и юность, такие счастливые и безмятежные. Куда всё ушло, когда и почему мы перестали понимать друг друга? На этот вопрос у меня есть несколько ответов, но они только усиливают боль. Мой самоанализ, конечно, субъективен, но размышляя о прошлом, я всё глубже понимаю часто повторявшуюся дома фразу, что самое трудное в жизни - научиться сохранять мир и покой в семье, а руководить коллективами, чем он больше, тем - проще.

Маргарита Прошина

ГОГОЛЬ И ТОЛСТОЙ. СУМАСШЕСТВИЕ

Моё внимание привлекли «Записки сумасшедшего» Льва Толстого, написанные, на мой взгляд, явно в соревновании с Николаем Гоголем. Открыла очередной том прямо на странице с этой неоконченной повестью. Тема сумасшествия, настолько многолика и неисчерпаема, что описана во многих произведениях классической литературы. Но, мне кажется, Льву Толстому очень далеко в раскрытии этой темы, да и, собственно до сумасшествия. Он слишком правилен в тексте, но абсолютно извращен в жизни. Барин, плодившийся, как крепостной крестьянин, и при этом поучавший всех и вся. Оставлю Толстого школьникам. И перейду к гению сумасшествия Николаю Гоголя. В его «Записках сумасшедшего» тонко показано, как герой сходит с ума. Он слышит разговор двух собачонок:
"Здравствуй, Меджи!" Вот тебе на! кто это говорит? Я обсмотрелся и увидел под зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они уже прошли, а возле меня опять раздалось: "Грех тебе, Меджи!" Что за черт! Я увидел, что Меджи обнюхивалась с собачонкою, шедшею за дамами. "Эге! - сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною редко случается". - "Нет, Фидель, ты напрасно думаешь, - я видел сам, что произнесла Меджи, - я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень больна". Ах ты ж, собачонка!»
Поприщин явно услышал их разговор, сначала усомнился, а потом убедился, что Меджи и Фидель беседуют между собой человеческими голосами. Так постепенно герой Николая Гоголя утрачивает грань между реальностью и своим миром.

Маргарита ПРОШИНА

В РОССИИ ВСЕ УМНЫЕ ЛЮДИ...

СУМАСШЕДШИЕ

«Я очень огорчен, любезнейший друг, что покидаю Москву…» Я стою у малого собора в Донском монастыре у чугунной надгробной плиты могилы Петра Яковлевича Чаадаева, нашего замечательного сумасшедшего. В России все умные люди идут по этому разряду, поскольку у власти оказываются всегда дураки. Это Фёдор Тютчев 14 июля 1851 годы ему писал, что он покидает Москву. Здесь как бы вспоминается и знаменитое «прочь из Москвы, сюда я больше не ездок» Александра Грибоедова. Незадолго до этого Фёдор Тютчев пишет свое знаменитое стихотворение «Наш век», актуальное и для наших дней:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры - но о ней не просит...

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
"Впусти меня! - Я верю, боже мой!
Приди на помощь моему неверью!.."

10 июня 1851

Желтые листья падают к моим ногам.

Маргарита ПРОШИНА

ВОЗВРАЩАЯСЬ К БОРХЕСУ

Я с увлечением возвращаюсь к замечательному трёхтомнику Хорхе Луиса Борхеса, и не могу оторваться, текст забирает меня полностью, без остатка, поднимая на невиданные высоты художественной мысли. Этот трёхтомник  издан в Риге издательством  «Полярис», в 1994 году. Для меня в книге важно всё: бумага, переплет, оформление, наличие предисловия, комментариев, подготовленных для данного издания. Ценность издания для меня возрастает именно тогда, когда издатель заботится о привлечении специалистов, которые обеспечивавают подбор произведений, качественный перевод и открывают читателю автора в максимальной полноте его таланта.  Издание сочинений Борхеса подготовили специалисты, не только глубоко проникнувшие в его особенный мир, я бы сказала, что оно подготовлено людьми, уважающими философию Борхеса. Мир его предстаёт во всей полноте, это - эссе, новеллы, стихотворения, устные выступления, интервью. Вместе с Борхесом я погружаюсь в «суеверную этику читателя», «Всемирную историю низости», «Историю вечности», «Замурованные тексты» или отправляюсь вместе с ним в мир Данте.

Маргарита ПРОШИНА

ЛЁГКОСТЬ

БЕСПЕЧНОСТЬ

Вдруг ощутила необычайную лёгкость мысли, когда незаметно для себя самой оказалась на Каланчёвской площади, вспомнив стихотворение Александра Тимофеевского:

Пошел на Каланчевку,
Нашел себе друзей,
Купил себе расческу
За двадцать пять рублей.
Потом я ел редиску
И с хлопцами кирял,
И потерял прописку,
И паспорт потерял.

Это развеселило меня. Я представила то, что, пожалуй, остаётся только расчёску мне купить и заняться поиском друзей. Только времена сейчас другие и на двадцать пять рублей вряд ли можно найти расчёску, да и беспечное время выпивки со случайными приятелями ушло в прошлое. Сейчас следует быть с незнакомыми людьми бдительной, а то не только можно потерять паспорт, а и без головы остаться. Каланчёвка - место скрещения людских потоков, прибывающих в нашу всеобъемлющую столицу с надеждами на лучшую жизнь. Я внимательно стала всматриваться в лица прохожих. У подземного перехода я увидела Москву Честнову из романа Андрея Платонова «Счастливая Москва», которая была полна неопределённостью жизни. Лицо её сияло от счастья. В воздухе пахло весной. Тысячи людей находились в движении на площади. Я обратила внимание на человека, который часто моргал и наталкивался на людей. Я узнала в нём Сарториуса. Он напряжённо вглядывался во встречные лица, удивляясь немыслимому количеству народа, как будто на одной шестой части суши только в этой точке и можно жить.

Маргарита ПРОШИНА

СВЕТ УКРЕПЛЯЕТ ТЬМА

Когда я думаю о божественной частице, которая есть в той или иной степени в душе каждого человека, я, сама в себе, ощущаю в себе и частицу тёмных сил. Стремление удержатся на грани середины, предполагает значительные душевные затраты. Задача состоит в искуплении нижнего мира, поиске искр божественной святости, очищении их от частиц нечистоты и преображении в мире светлом. Орфей спускается за Эвридикой, чтобы вызволить возлюбленную из небытия; хищная птица в своем полете стремится все выше и выше - в безвоздушное пространство и превращается в снег и свет. Для искусства - эта ситуация более чем типична, а для души человека - трагична. Но работая над своим рассказами, я ещё раз убедилась, что без черноты, нет света. Чтобы летать, нужно научиться ползать.

Маргарита ПРОШИНА

ЖЕНСКОЕ ЛИЦО

Сколько помню себя  с детства, меня интересовали женские лица. Сначала меня интересовали прически, брови и губы. Слово «макияж» тогда не было знакомо мне, да и о косметике разговоров в нашем доме не вели. Я мечтала стать взрослой как можно скорее, выщипать брови, иметь просто красивые от природы брови, казалось мне неправильно, и купить губною помаду всех оттенков, к каждому платью. Смешная, глупая и наивная я была. Повзрослев, я стала не просто рассматривать, я стала любоваться женскими лицами: внутренним светом, благородством, глазами, выражением лиц, и пришла к мысли, что красота, во многом зависит от внутренней самооценки, от наличия или отсутствия вкуса, умения подчеркнуть свою индивидуальность. Я расстраиваюсь, когда вижу лица старательно «сделанные под кого-то».

Маргарита ПРОШИНА

СЧАСТЛИВОЕ УТРО

КОФЕ

Я пила кофе и листала сборник  Осипа Мандельштама, изданный в Тбилиси в 1990 году фантастическим тиражом в 250 тысяч экземпляров. Славная Грузия!

И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой,
Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

Кофе готов. Предвкушаю утреннее удовольствие. Это - любимые минуты начала дня. Запах и аромат молотого кофе без сахара, маленькая чашечка, сливочник со сливками, чёрный горький шоколад - вот оно утро счастливого человека.

Маргарита ПРОШИНА

ОСТОЖЕНКА

ПОСТМОДЕРНИЗМ 

Знать хорошо Москву, по-моему, невозможно, она постоянно меняется. Я несколько лет не была в районе Остоженки, не ходила по Зачатьевским переулкам. В моей памяти сохранились кривые  переулки с облупившимися фасадами домов, полуразрушенный Зачатьевский монастырь, с коммунальными квартирами. И вот я иду в Зачатьевский монастырь и не узнаю эти места, если бы мне завязали глаза и перенесли в переулки между Кремлёвской набережной и улицей Остоженка, а потом сняли повязку, я бы не поняла, где, в каком городе я нахожусь. Да, постмодернизм - великий стиль. Он способен воспроизвести любое сооружение любых стран и времен. Я всегда думаю, почему бы Кремль не воспроизвести постмодернистки в Восточной Сибири, и отправить туда кремлевских несменяемых вождей?! Зачатьевский монастырь восстановлен, переживает период ренессанса. Весь район преобразился до неузнаваемости, сочетание старых и новых зданий радует глаз гармонией и вкусом. Ощущение такое, как будто это часть Парижа или Женевы.

Маргарита ПРОШИНА

ПО ПЕРЕУЛКАМ СРЕТЕНКИ

Недавно я пошла вниз со Сретенки по Большому Сухаревскому переулку, удивляясь  как испортили двумя бетонными, советскими жилыми башнями старомосковский архитектурный ансамбль. Место этим башням где-нибудь в Лионозово или в Зюзино. Я шла и думала, почему же люди так стремятся втиснуть в центр свои дома. И пришла к мысли, что только закомплексованные люди хотят жить поближе к властям, к Кремлю. Весь переулок забит машинами. Одна на одной ютятся фирмы и фирмачки, возле которых стоят девицы с мобильниками и сигаретами, в туфлях на высоченных каблуках, томятся от безделья. Я вышла на Трубную улицу, на которой практически вообще не осталось ни одного старого дома. Я свернула налево посмотреть следующий переулок. Он круто поднимался в горку. Идти было тяжело. Новоделы этого переулка как бы оправдывали его название - Последний. Лужковский наводел с башенками подавил остатки старой архитектуры. Поднялась на Сретенку. Свернула направо, чтобы изучить следующий переулок, параллельный двум предыдущим. Это был Большой Головин переулок, стекающий вниз к Цветному. Здесь была та же история с архитектурой - вырублена вся старая Москва. Изучать так изучать! Потом пошла в горку  в следующий переулок - Пушкарёв. Он являл собой ту же картину, которую я наблюдала в тех переулках. Другим за Пушкарёвым был Большой Сергиевскиё переулок, ничем себя не отметивший  в моей памяти. В Колокольниковом переулке меня удивило ГАИ Московской области, что они тут забыли? Самым интересным оказался Печатников переулок с домом внизу, который я назвала по своей мрачности домом Раскольникова. Думаю, вот сейчас из подворотни выйдет Родион Романович с топором и шарахнет меня по голове.

Маргарита ПРОШИНА

ВСЕГДА ЧЕХОВ

ЧЕХОВ ВО ВРЕМЕНИ

Моё знакомство с Чеховым началось с книги А.П. Чехов «Избранные рассказы», с рисунками А. Лаптева, которую мне подарили на Новый год. Прочитав её, я полюбила Чехова навсегда. Долго плакала над рассказом «Ванька», перечитывала его несколько раз, надеясь, что появится «счастливый» конец. Дома у нас было Собрание сочинений Чехова, и я постоянно читала всё новые его рассказы, выискивая, прежде всего, конечно, о любви. «Цветы запоздалые», «Дом с мезонином»… Тогда я просто читала, следила за сюжетом. В то время меня интересовало, что написано, а не как. Но Чехов завладел моим сердцем прочно и навсегда. Мне было интересно узнавать о нём всё. Биография, письма, записные книжки. На уроках английского языка ежегодно нужно было готовить тему «Мой любимый писатель». Я из года в год расширяла свой рассказ об Антоне Павловиче. Тот факт, что он умер от чахотки таким молодым, потому что не было тогда антибиотиков, вызывал в душе моей протест, и я никак не могла смириться с этим внутренне. Я представляла Чехова худым, измождённым, невысоким, со впалой грудью и, конечно, в пенсне. Почему-то я его ужасно жалела, и думала о том, что если бы я была рядом, то обязательно бы спасла и выходила его. Наивная и смешная девочка! С возрастом моё отношение к Чехову постоянно менялось, вызывая все большое восхищение его талантом. Молодой начинающий Чехов юморист поражал тонким чувством юмора и искусством самоиронии. А серьёзный философ Чехов притягивает меня неисчерпаемой глубиной своих произведений. Теперь, читая его, я вглядываюсь в особенности текста. Я наслаждаюсь запахами степи, слышу её звуки. А как несколькими художественными штрихами он рисует персонажей, передаёт оттенки их переживаний! Я постепенно пришла к пониманию того, что Чехова могу читать в любом состоянии и делать всё новые открытия. Прочитать Чехова невозможно. Антон Чехов для меня - книга жизни, захватывающая книга. Я не знаю больше ни одного писателя, который бы состоял из двух совершенно разных периодов: юмористического и философского. Его рассказы: «Архиерей», «Гусев», «В ссылке», «Скрипка Ротшильда», «Палата №6»… - неисчерпаемы! А пьесы! Скольких режиссёров и актёров они вдохновляют на всё новые прочтения! Чехов для меня ещё и абсолютно московский писатель. Я люблю чеховскую Москву, вижу её. Я заметила, что с годами образ Чехова в моём воображении кардинально изменился. Я представляю его высоким, крупным, уверенным в себе красивым мужчиной. Прежде всего, он для меня - неисчерпаемая личность. Совершить поездку на Сахалин мог только человек, обладающий недюжинной силой. Сколько новых открытий ещё предстоит мне сделать в его произведениях. 

маргарита ПРОШИНА

МОЙ ДРУГ ХАЛАТ

ХВАЛА ХАЛАТУ

Я по-настоящему влюбилась в обволакивающий теплом образ халата во времена беззаботной молодости. Задушевные посиделки, кочевая жизнь из гостей в гости, хронический недосып рисовали в голове моей заманчивые картинки тихой домашней жизни. Вот в те времена как-то в сборнике стихов Николая Языкова встретила я, можно сказать, хвалу халату.

К ХАЛАТУ

Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад!

Поддержка Языкова воодушевила меня. Я думаю, не только я, но все женщины стремятся домой к халату. Разгримироваться. Увидеть в зеркале себя настоящую, родную, расслабленную. Особенно в ненастные дни, когда день не задался, либо погода резко изменилась, и я продрогла до нитки. Одна только мысль о доме, горячем душе и уютном большом тёплом халате уже согревает меня, придаёт мне сил добраться до дома в любой ситуации. С той поры мои нежные чувства к халату неизменно усиливаются. И дорогой мой друг халат ни разу не разочаровал меня.

Маргарита ПРОШИНА

КОРАБЛИК

ЗЕЛЁНЫЕ СВЕЧИ

Измайловский парк встретил меня любимыми каштанами. В аллее тишина, только деревья переговариваются друг с другом, шелестят ещё зелёными, но по краям уже слегка потемневшими листьями. Птиц почти не слышно, изредка они появляются передо мной и скороговоркой чирикают, как будто спешат сообщить мне что-то важное, и исчезают. Вдыхая лесной аромат, я углубилась в парк и, вдруг, перенеслась в Ялту. Стройная аллея пирамидальных тополей, словно зеленых свечей, под ними - ажурная беседка. Создается полное ощущение  юга у Чёрного моря, а чуть поодаль еще слегка серебрится водная гладь. Это кольцо большого  пруда, в центре которого живописный зелёный остров и эта зелень нежно отражается в воде, словно на картинах Исаака Левитана. Потом я увидела на воде чайку. Течение плавно приближало её ко мне. Я любовалась ею и думала, как же удобно ей отдыхать, качаясь на волнах. Когда она приблизилась ко мне, я разглядела, что это с любовью сделанный бумажный кораблик. 

Маргарита ПРОШИНА

В ОЖИДАНИИ СВОЕГО ЧИТАТЕЛЯ

КНИГА В ОЖИДАНИИ ЧИТАТЕЛЯ

Любая хорошо написанная книга дождется своего читателя. Когда и как это произойдёт никому не ведомо. Это не зависит от того, когда, как и где она была издана. Достаточно одного читателя, думающего и преданного литературе, который захочет поделиться своим открытием этой книги. Современники, за редким исключением, не могут оценить художественное произведение во всей его полноте и оригинальности. Мешает именно современность, сознание факта, что писатель живет с тобой в одно время, а, стало быть, он такой же, как и ты. Но ещё Пушкин воскликнул - не такой! Причин более чем достаточно: влияние официального признания или непризнания автора, отсутствие вкуса и привычки мыслить, неприятие точки зрения автора, неумение чувствовать глубину произведения, подтекст, банальная зависть… Книги, как и люди, имеют свою судьбу, свой путь к читателю. Никакая система, цензура, злобная критика, не могут ничего изменить, разве что они в силах только искусственно замедлить путь книги к читателю. Примеров не счесть, достаточно назвать имена Николая Гумилёва. Осипа Мандельштама, Андрея Платонова, Бориса Зайцева, Владимира Набокова. Уж как старались нас уберечь от «тлетворного влияния западной литературы». Старатели эти исчезли бесследно, а мы наслаждаемся поистине художественной литературой. Книги неугодных авторов изымали, уничтожали, запрещали ввозить в страну, и этим только подогревали интерес к ним, приближали открытие их благодарными читателями. У книги свой путь в метафизическом мире, даже если сохранится один экземпляр или рукопись, она обязательно найдёт своего писателя. Достаточно вспомнить судьбу рукописей Кафки. Нужно помнить, что читать тебя будут другие поколения, как мы читаем, например, протопопа Аввакума. 

Маргарита ПРОШИНА

СТЕРШИЕСЯ ИЗ ПАМЯТИ ЛИЦА

Память очень избирательная и причудливая штука. Задумалась я как-то о том: скольких людей я встречала на протяжении всей своей жизни, с каким количеством общалась? Ну, вот если провести статистический анализ всех лиц, которых я видела, то цифра будет устрашающей. Ведь каждый день я сталкивалась с новыми людьми. Подавляющее большинство из них стерлись из памяти совершенно. Вспоминаются они непрерывно движущейся размытой лентой, на которой вдруг чётко возникают отдельные лица. Эти лица я хорошо помню, но забыла где и при каких обстоятельствах я с ними пересекалась. Или, наоборот, в памяти всплывают имена и эпизоды из прошлого, но лица как бы стёрты. Порой я вижу на улице лицо человека, с которым была знакома, но не могу вспомнить кто это. Мучительно пытаюсь воскресить в памяти, но тщетно. Вдруг через какое-то время, когда я уже забыл о нём, вспоминается вся история этого знакомства. В голове крутится бесконечный калейдоскоп лиц. Воспоминания же постоянно как бы представляют мне сцены из прошлой жизни. Например, за долгие годы на одном месте в крупной библиотеке в моём отделе работало непродолжительное время несколько десятков человек, но я многих абсолютно не помню. Вдруг в метро меня окликают по имени и отчеству, улыбаются, напоминают, что работали со мной несколько месяцев. Я улыбаюсь, киваю головой, но вспомнить этого человека не могу. 

маргарита ПРОШИНА

ПРИЗРАЧНОСТЬ ЖИЗНИ

ПРИЗРАЧНОСТЬ

Часто я ловлю себя на мысли, что моя прошлая жизнь видится мне как призрачный сон, причём сон этот трансформируется вместе со мной. Меняются не сами воспоминания, а ракурс, в котором я вижу их. Он каждый раз меняется. Обычно я погружаюсь в мир воспоминаний во время бессонницы. Она приходит ко мне всегда неожиданно. Я подружилась с ней. Ведь, в сущности, значительная часть жизни уходит у меня на познание себя самой, и, именно, во время бессонницы. Анализ своих поступков, откровенный разговор с собой, любимой, для этого больше всего подходит ночная тишина. Размышления. Что такое моя жизнь?! Как легкомысленно и беспечно я обращалась со временем. А теперь, когда значительная её часть уже за спиной, хочется воскликнуть словами Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Что такое есть моя жизнь? Ответ я нашла у Фёдора Тютчева в стихотворении «Бессонница»:

И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали...

Именно «бледнеет», удаляется и исчезает. Да, жизнь похожа на сон, призрачный сон. Сегодня я поняла, что больше всего времени прошедшей жизни было потрачено на ожидание. Не само счастье, а его ожидание, предвкушение, пожалуй, вызывает самые острые ощущения. «Отчего всё так призрачно в прошлом и таинственно в будущем?» - задала я себе вопрос, и сама же ответила, что происходит это оттого, что его, прошлого, не было. Нет, не осталось, потому что большую часть её не фиксировала словами письменными. А теперь я научилась вспоминать в процессе создания текста, и, конечно, в зависимости от настроения. Я ведь даже сама с собой лукавлю порой.

Маргарита ПРОШИНА

"Любовный напиток" рассказ Маргариты Прошиной

 

Маргарита Прошина

ЛЮБОВНЫЙ НАПИТОК

рассказ

Город в овраге разрезан рекой. Многим жителям приходится делать большой крюк, чтобы добраться до единственного покосившегося довоенного моста без перил (того и гляди, свалишься в воду), чтобы попасть на работу. В городе один завод, на котором только и работают горожане. Но завод имеет большое оборонное значение для государства.
В боковых проулках пасутся козы.
Жизнь от рождения представлялась Тоне восхождением с препятствиями, восхождением к себе, но преодолевать эти препятствия ей было нелегко.
Трудно жить «белой вороной».
Она старалась обойти эти препятствия, искала выход, но в поисках себя не раз сбивалась с пути, много времени было бездарно потрачено на напрасные ожидания, пустые хлопоты, выяснение отношений, ненужные споры.
Постепенно по крохам она создавала свой мир, который давал ей возможность жить так, как она хочет.
Ведь множество зол возникает именно из-за несоответствия её понимания жизни с необходимостью подчиняться общественным условиям.
Почему же окружающие не видят этого?
Для Тони вспышки такого рода чувствительности,  в  сущности, обычны, хотя она и была вроде человеком уравновешенным.
На ночь она читает «Будденброков» Томаса Манна.
Окружающие слепы, хотя им кажется, что они видят жильцов дома насквозь, как тётя Броня. Чёрные маленькие глаза, острый нос и морщинистый подбородок с черными волосиками придавали ей вид прорицательницы и властной правительницы.
Тётя Броня говорила, когда Тоня училась в институте при заводе:
- Что ты всё учишься-то?! Нормальные девки все уже замужем, да детей нарожали. Некоторые уж по второму разу пошли. А ты всё учишься! Посмотри на себя, высохла вся уж от учёбы! Кто на тебя позарится на такую худую!
Тоня вся сжималась, и, бросив: «Здрасьте», прошмыгивала мимо.
Эти женщины, думалось ей, абсолютно не разбираются в тех вещах, которые находятся в другом измерении, о котором они даже не догадываются, даже вообразить себе не могут, что всё, до чего мы можем дотронуться, наделено нервами, способностью мучиться, плакать, стонать, и Тоня поняла, что скрывается за её беззащитностью и безмолвием - безмолвием ужаса перед миром этих женщин, - и эта догадка часто сводила Тоню с ума.
Трёхэтажный дом был построен в начале пятидесятых годов на пересечении улиц Ленина и Комсомольской, на месте снесённых невысоких частных домиков. Квартиры были со всеми удобствами: ванная с титаном и туалет - роскошь. Ордера получили только передовики производства и профсоюзные активисты. Тонин отец был изобретателем на заводе, о нём даже в районной газете писали дважды.
Мать лежала в родильном доме, когда отец ошеломил её известием о том, что ему, в связи с рождением дочери, выделили отдельную квартиру.
Сюда её принесли из родильного дома, здесь во дворе она делала куличики в песочнице со своими сверстниками, здесь прошли её школьные годы.
Вся жизнь Тони протекала на глазах соседей.
Копна пушистых, распущенных русых волос Тони и ротик маленький, как алая точка, прежде всего, привлекали внимание.
Глаза же были очень строгие.
Она производила впечатление девушки очень серьёзной, даже неприступной. Ходила, опустив глаза, при встрече со знакомыми или соседями вежливо здоровалась и ускоряла шаг. Избегала взглядов незнакомых мужчин.
Сегодня Тоне исполнилось тридцать лет.
Мать рано утром поставила в высокую вазу астры в её комнате.
Наступила осень.
Тоня любила запах осени, паутину, переливающуюся на солнце.
Осенние краски особенно соответствовали её характеру.
Её любимыми цветами были астры и хризантемы.
Она взяла отгул на заводе по такому поводу, и они с матерью, по сложившейся традиции навестили могилу отца, убрали первые осенние листья, поставили букет астр, постояли в обнимку молча у ограды.
Мысли унесли Тоню в прошлое.
Она закрыла на мгновенье глаза, а когда открыла, то увидела, как к кресту подлетели две белые бабочки. Они стали исполнять какой-то загадочный танец. Как много нежности было в их лёгких касаниях! Это был танец воздушной любви. Они поцеловались и исчезли.
- Это, должно быть отец поздравил меня, - подумала Тоня.
Когда они подходили к дому, Тоня впервые обратила внимание на то, каким неухоженным выглядит их дом. Штукатурка во многих местах потрескалась, а краска на ней шелушилась. Оконные рамы потемнели от сырости, да и стекла на некоторых окнах были заклеены полосками пожелтевшей бумаги.
- Дом мой любимый, ты увядаешь вместе со мной, - подумала Тоня, а вслух произнесла: - Может, купим бутылочку «Кагора», мама?
- Конечно, доченька, такой день! - обрадовалась мать. - Такая дата!
- Да уж, что в ней хорошего, мама! Четвёртый десяток уже пошёл, а чего я добилась?!
- Перестань, не торопи время, какой такой ещё десяток, только ещё тридцать лет. Успеешь ещё детей родить, если не будешь такой привередливой с молодыми людьми.
- Господи! Где ты увидела молодых людей? Я не могу ложиться в постель с мужчиной, к которому не испытываю никаких чувств, только для того, чтобы быть как все, замужем. Что здесь не понятно?
- А ты знаешь, что у многих женщин любовь приходит потом, после свадьбы?
Мать поджала губы и смотрела в землю.
- А если не приходит, как быть? - откликнулась Тоня, следя за взглядом матери и понимая, что тема эта её смущает.
В область взгляда вошел сиреневый голубь и стал что-то тщательно выклёвывать в пыли.
- Ну, это уж кто как может, зато детишки остаются, - после паузы и вздоха, произнесла мать, наблюдая за голубем.
- Мама, ты хоть слышишь, что ты говоришь?! - вспыхнула Тона, отчего голубь испуганно захлопал крыльями, но тут же опять присел.
- А как ты хотела? Это только в книжках, да в сказках добрые молодцы на голову сваливаются прямо с неба. А в жизни нужно счастье своё заслужить, а то и выстрадать, - с некоторой нравоучительностью сказала мать.
- Конечно, у нас таких страдалиц в доме достаточно! Терпят пьянство, измену, хамство, но зато на меня свысока поглядывают. Как будто я убогая какая-то.
- Я-то в чем перед тобой виновата, Тоня?
- А я тебя и не обвиняю ни в чём, я просто хочу, чтобы ты меня понимала и не знакомила меня с сыновьями своих приятельниц. Я уже на улицу стараюсь лишний раз не выходить, боюсь встретить очередную твою знакомую, которая со сладкой улыбочкой мне сообщит о том, что они присмотрели мне «очень положительного молодого человека лет 50-ти».
Тоня жила в угловом подъезде на втором этаже. На первом находился продовольственный магазин, вход в который был с улицы. Подъезд же был излюбленным местом любителей сообразить «на троих». Они располагались на подоконнике как раз второго этажа, поэтому Тоня всегда делала глубокий вдох, входя в подъезд как на бой. Как только дверь квартиры за ней захлопывалась, она делала выдох. Края ступеней в подъезде были стерты, перила шатались, а Тоня помнила ещё времена, когда она с мальчишками из их дома лихо скатывалась по перилам с третьего этажа до первого и они при этом не шатались.
Давно это было, более двадцати лет назад.
В то время жизнь казалась ей совершенно безоблачной.
Игры во дворе с утра до вечера, пока не стемнеет, с ребятами из их дома. Во дворе рядом с общественным туалетом был старый развесистый ясень. Как-то раз, когда Тоне и её приятелям было лет пять, они обсуждали «запретную тему» с мальчишками - как и почему рождаются дети. Сашка важно заявил, что девочки писают сидя, а мальчики - стоя, то есть у них по-разному всё устроено, поэтому отец и мать его трутся животами ночью для того, чтобы родить ему сестричку.
- Как же ты писаешь сидя? - спросил Сашка Тоню. - Покажи.
- Потому что все девочки и женщины так писают, - сказала Тоня, - чего это я буду вам показывать, это стыдно.
- А мы тебе покажем, как мы писаем. Давайте вместе спрячемся за деревом и снимем штаны, - предложил Сашка.
Мальчишки его дружно поддержали. Они огляделись, и, убедившись, что во дворе никого нет, осуществили задуманное. Как только они дружно спустили штаны, во дворе, как чёрт из табакерки, появилась вездесущая тётя Броня.
- Чем это вы, бесстыдники, занимаетесь там? Тоня я твоим родителям скажу, чтобы они запретили тебе с мальчишками водиться! Это до добра не доведёт.
Тоня была очень худой, несмотря на отменный аппетит, за это её дразнили мальчишки из соседнего двора: «Баба Яга - костяная нога», а она показывала им язык. Девочек её возраста во дворе не было, и она привыкла лазать на чердак и крышу дома, играть в казаки-разбойники, носиться с мячом и играть в пинг-понг.
В десять лет умер отец.
Тоня никак не могла понять, что он никогда больше не войдет во двор, широко улыбаясь ей навстречу, не достанет из кармана конфету из кармана брюк со словами:
- Доченька, я скучал по тебе. Как твои дела?
И она при всех положит в рот конфету, прижмёт её кончиком языка к нёбу, зажмурится и пойдет в обнимку с отцом в дом, где мать уже ждёт их к ужину.
Двор у них был дружный. Беду и радость делили на всех. Сосед дядя Слава устроил мать в жилищную контору комендантом. Саша и Игорь, друзья, одноклассники и соседи опекали её. Они втроём делали вместе уроки, играли, ходили в кино. Чаще всего ребята стали собираться у Тони, потому что она была целый день теперь дома одна.
Мать её была очень запасливой хозяйкой: в кладовке на полках стояли трёхлитровые банки абрикосового, вишнёвого, сливового, крыжовенного, черносмородинного, малинового варенья и маринадов.
Тоня всегда заваривала чай, нарезала ломтями мягкий серый хлеб, подавала сливочное масло. Это было так вкусно - ломоть хлеба с маслом и вареньем с горячим чаем! Варенье скатывалось с хлеба, нужно было успеть поймать его языком, чтобы не испачкаться. Лучше всех это получалось у Тони, мальчишки же перемазанные вареньем хохотали, глядя друг на друга. Летом они вместе ходили на речку.
Когда им было по двенадцать лет, тётя Броня, встретив Тонину мать, вместо приветствия громогласно сказала ей при всех:
- Слушай, а ты не боишься, что она тебе в подоле принесёт? Чем это дочка твоя с двумя мальчишками дома занимается? У них уже женилка-то выросла. Они ведь и так уже там, - она выразительно показала в сторону ясеня около общественного туалета, - бесстыдством занимались, помнишь, я тебе говорила?
Мать растерялась, промолчала, а дома, прижав к себе Тоню, тихо сказала:
- Тоня, ты, пожалуй, и правда, заканчивай эти посиделки дома, а то люди, знаешь, всякие бывают, такое придумают, что век не отмоешься.
Тоне стало так неприятно, стыдно, что от обиды комком сжало горло. С трудом сглотнув, она прошептала:
- Хорошо, больше не буду.
Тоня замкнулась, всё больше сидела дома, читала, слушала радио и пластинки, которые остались от отца.  Особенно часто она ставила арию Неморино «Una Furtiva Lagrima» («Одна слезинка украдкой») из оперы Гаэтано Доницетти «Любовный напиток», которую часто ставил отец, она разговаривала с ним, спрашивала, почему он оставил их с мамой без защиты, её детское сердечко сжималось от боли, и никак не желало смириться с тем, что больше никогда отец не обнимет её своими большими ласковыми ладонями, и не поцелует в макушку.
Тона напевала эту арию по-итальянски и по русски:

Una furtiva lagrima
Negli occhi suoi spunto:
Quelle festose giovani
Invidiar sembro.
Che piu cercando io vo?
Che piu cercando io vo?
M’ama! Sì, m’ama, lo vedo, lo vedo.
Un solo instante i palpiti
Del suo bel cor sentir!
I miei sospir, confondere
Per poco a' suoi sospir!
I palpiti, i palpiti sentir,
Confondere i miei coi suoi sospir
Cielo, si puo morir!

Di piu non chiedo, non chiedo.
Ah! Cielo, si puo, si puo morir,
Di piu non chiedo, non chiedo.
Si puo morir, si puo morir d’amor.

Одна слезинка украдкой,
блеснула в её сладких глазах:
Так что все юноши,
кажется, завидуют сейчас.
 Чего еще я хочу?
Чего еще я хочу?
Я любим! Да, она любит меня, я вижу, вижу.
Слышу лишь частые биения
Ее прекрасного сердечка слышу
И мое спутанное дыхание
чтоб слышать, слышать биения!
Биения, биения слышать,
Смешать с моим дыханием
О небо, можно умирать!

Ничего больше я и не прошу, не прошу.
О! Небо, можно, можно умирать,
Ничего больше я и не прошу, не прошу.
Теперь можно умирать, можно умирать от любви.

Постепенно Тоня стала избегать мальчишек, стесняться их, чего раньше никогда не было, а потом и вовсе отдалилась от них.
Её друзьями и собеседниками стали книги.
Да, вздохнула Тоня, чем больше читаешь, тем печальнее осознаёшь, что так мало знаешь. Марина Цветаева написала о книгах стихотворение, которое точно передаёт детское ощущение счастья от чтения:

Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Не изменившие друзья
В потертом, красном переплете.
Чуть легкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
- Уж поздно! - Мама, десять строк!..-
Но, к счастью, мама забывала.
Дрожат на люстрах огоньки...
Как хорошо за книгой дома!

Какое наслаждение путешествовать во времени и пространстве, читая книгу далеко за полночь. Она всё больше погружалась в литературу и философию.
Прежде ей их читал отец, в шесть лет она уже бойко читала сама, тогда они стали читать по очереди. Тоня во время чтения часто как бы слышала голос отца. Судьбы героинь Гончарова, Достоевского, Набокова волновали её. Вечерами при свете настольной лампы она придумывала себе любовь и счастливую жизнь, пытаясь понять, почему она никак не может встретить свою половинку.
Тоня пыталась жить в гармонии с собой, а это требовало от неё определённых усилий, но куда было скрыться от бестактных каждодневных вопросов:
- Тонечка, а что же ты замуж не выходишь?..
Конечно, у неё были романтические приключения, во время редких поездок на отдых, но они никогда не имели продолжения, потому что её избранники были женаты, имели детей…
Два года назад она по горящей путёвке отдыхала в Адлере. Поехала туда поездом. В одном вагоне с ней ехал мужчина лет сорока. Она была в первом купе, он - в последнем, и увидели они друг друга только на перроне Сочи. Она спиной почувствовала его обжигающий взгляд, оглянулась, молодой человек с нескрываемым интересом смотрел на неё. Поезд прибыл в Сочи. Было начало октября, справа - море, слева - горы. Солнце светило прямо в глаза, небо было чистым, ни облачка, и - голубое, даже слегка изумрудное, как будто в нём отражалось небо. Первый день отпуска, ура! Она улыбнулась, восхищённые взгляды мужчин приятны каждой женщине. На следующий день они встретились на рынке. Молодой человек азартно с продавщицей, торговавшей мясистыми розовыми помидорами «Бычье сердце», которую он чем-то рассмешил и она, вытирая слёзы от смеха, воскликнула:
- Вот жук! Да, ты меня разоришь! Бери уже на почин, уговорил!
Тут взгляды молодого человека и Тони встретились. Он подошёл к ней и сказал, так просто, как будто они были знакомы:
- Доброе утро, соседка! А я вас ищу.
- Мы с вами не знакомы, и почему вы решили, что я соседка? - растерянно ответила Тоня.
- Мы с вами ехали в одном вагоне, неужели вы меня не помните?
- Помню, - тихо ответила, она. Щёки её предательски вспыхнули.
Они не заметили, как оказались на набережной. Молодого человека звали Алексей.
Вспыхнула любовь, но с окончанием курортного сезона, исчезла.
Провинция - это не место жительства, это состояние души. Есть люди, родившиеся в столице, в Париже, в любых других городах, но корнями, уходящие в провинцию, глубоко провинциальны в душе. Они наглухо закрыты от всего нового, зашорены, панически боятся воспринимать новую жизнь, быть открытыми для мира. Они не говорят, а вечно от своей глупости всё осуждают, ругают всё, что в их рамки не укладывается. Именно такой была тётя Броня, которая жила в соседнем подъезде с мужем. Возраст свой тётя Броня тщательно скрывала, но можно было догадаться, что ей уже за семьдесят.
Тоню удивило, что в заводском клубе, в котором она бывала лишь с отцом в детстве на торжественных заседаниях с концертами, шёл фильм «Из жизни Аристотеля». Она решила пойти. Из античного философа она кое-что читала, например, «Риторику». Свет в зале погас, и на чёрном экране вспыхнули крупные белые буквы: «Из жизни Аристотеля».
Сам Аристотель выглядит чистой воды директором завода. Он почему-то одет в обычный темный костюм, в галстуке, и стоит на мосту без перил с видом на трубы завода. На дальнем плане на скамейке сидит тётя Броня в окружении сплетниц, и тычет презрительно пальцем в Аристотеля, приговаривая:
- Ишь, чего удумал! На мосту по-непонятному говорит! Умным всё себя изображает!
К Аристотелю подходит Пифиада - жена Аристотеля. На этом месте Тоня мгновенно стыдливо опускает голову в пол, чтобы не видеть себя на экране, ибо в роли Пифиады выступает она сама!
Аристотель говорит:
- Соперничают люди с себе равными, заботятся же о мнении людей мудрых, как обладающих истиной, таковы люди старые и образованные.
Над рекой пролетала утка.
- Люди больше всего стыдятся того, что делают на глазах других и явно, откуда и пословица "стыд находится в глазах", - говорит Тоня.
- Да, - соглашается Аристотель. - Поэтому мы больше стыдимся тех, кто постоянно будет с нами и кто на нас обращает внимание, потому что в том и другом случае мы находимся на глазах этих людей.
- Стыдимся мы также тех, кто не подвержен одинаковым с нами недостаткам, потому что такие люди, очевидно, не могут быть согласны с нами, - поддерживает беседу Тоня.
Стайка воробьёв села у ног Аристотеля.
- Вы правы, Тоня, - говорит Аристотель, извлекая из кармана бутерброд, о котором забыл на работе, и крошит его птицам. - Стыдимся мы также тех, кто не относится снисходительно к людям, по-видимому, заблуждающимся, ибо что человек сам делает, за то, как говорится, он не взыщет с ближних, из чего следует, что чего он сам не делает, за то он, очевидно, взыщет.
- Стыдимся мы и тех, кто имеет привычку разглашать многим то, что видит, потому что не быть замеченным в чем-нибудь и не служить объектом разглашения - одно и то же.
- Именно так, говорит Тоня. – Потому что разглашать склонны люди обиженные, вследствие того что они поджидают удобного случая для мести, и клеветники, поскольку они затрагивают и людей, ни в чем невиновных.
Камера переходит на тётю Броню, которая бросает:
- Ты мне зубы не заговаривай. Виновата во всём ты. Так патриоты не поступают! Ты не создаешь советскую семью, значит, ты есть враг Родины!
После окончания института Тоню распределили на завод, где прежде работал её отец. И что удивительно, директор как-то сразу обратил на неё внимание. А Тоня, увидев его впервые, вздрогнула от цвета его глаз. Один глаз был карий, а другой чуть-чуть зеленоватый. Причем глаза были посажены близко к переносице, в точности как у её отца.
Довольно-таки властный голос директора сразу становился мягким, как только появлялась Тоня. Его можно было понять, поскольку несколько лет назад у него умерла жена, и он невольно присматривался к женщинам. И влюбился в Тоню. А она поняла, что это тот самый случай, который сразит всех её недоброжелателей, и, главным образом, тётю Броню.
Поначалу Тоня рассуждала так: «Он старше меня на двадцать лет. Что мне делать?» Затем: «Но он так нравится мне», - пронеслось в её голове, когда директор как бы невзначай обнял её в кабинете и поцеловал. А потом через недельку сама совершила встречное движение. Пришла к нему в кабинет с искрящимися любовью глазами, и, раскинув руки, воскликнула:
- Какой сегодня чудесный день! Я люблю вас!
Директор сразу подхватил:
- Милая!
И они уехали тут же с работы в его машине.
Покачиваясь на рытвинах и колдобинах улиц, Тона декламировала ему из Жака Превера:

Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.

«Нужно быть смелее, соблазнительнее», - подумала она, оголяя своё нежное колено и чуть выше.
Директор положил руку на бедро и сжал.
«Именно так и нужно действовать, чтобы всем заткнуть рты!» - пронеслось в голове Тони, немного захмелевшей от счастья близости, когда директор задремал рядом с нею на широкой кровати после взрыва совершенно юношеской любви. Тоня и не предполагала, что пятидесятилетний мужчина столь же готов к соединению с женщиной, как двадцатилетний. По её наивным представлениям даже в сорок лет люди уже не способны к любви.
Впервые Тоня ощутила, что счастлива или, как ей виделось, испытывала блаженство от этой любви, к которой её привела замкнутая жизнь.
Значит, не напрасно она все эти годы страдала и терпела! Но за это же время она стала равнодушна к поискам счастья, зато прекрасно овладела навыками водить саму себя на собственном поводке.
Она рассталась со своей природной открытостью, добротой, мягкостью (но это же все было как бы во сне!), все эти чувства пересилили дисциплинированность, погружение в себя и до некоторой степени безразличие.
Все эти качества, которые если для чего-нибудь и нужны, так только для того, чтобы перечеркнуть планы тети Брони, вооруженной презрением, самоуверенностью и животной недоброжелательностью, которые удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда диктата, к несчастью, совершенно не свойственная Тоне.
А Тоня желала лишь единственного - не поддаваться.
Но как?
Когда и так ясно, что силы были не равны: обидно сознавать неподготовленность и иллюзорность добрых сил, а к помощи злых Тоня обращаться и не думала.
Ко всему прочему, эта война не могла проходить на равных, в силу того, что Тоня не щадила себя и постоянно ранила своё сердце своим же оружием смирения.
Как только Тоня смыкала веки, так снова видела перед собой директора завода - он говорил с ней, как всегда слегка наклонив голову. Она видела, как он смеется, открывая свои великолепные зубы, о красоте которых он и не подозревал, - и на душе у нее становилось покойно и весело. Она вспоминала всё, что слышала от него, все, что узнала во время их долгих и частых разговоров, и, давая себе клятву сохранить все это в памяти, как нечто священное и неприкосновенное, испытывала чувство глубокого удовлетворения. Всё это навеки  останется  для  нее  прекрасными, утешительными истинами, тайным сокровищем, которым она сможет наслаждаться в любой день и час...
Стоило ей, спустя неделю, только намекнуть директору на то, чтобы он на ней женился, как он повёл её в загс.
По свадебным обычаям заезжают сначала в дом невесты.
Когда к подъезду подкатила директорская машина, а такая в городе была одна, тётя Броня, сидевшая как обычно с женщинами на скамейке у подъезда, не на шутку насторожилась.
Из машины вышла сияющая Тоня в белом подвенечном платье. А за нею - директор.
Они медленным шагом под ручку направились к подъезду.
С Броней сделалось плохо: она сильно с каким-то глухим свистом закашлялась, дыхание перехватило, но, всё же, едва шевеля посиневшими губами, выговорила:
- Да он же в отцы ей годится! Это что ж такое? Тонька-то теперь - директорша?!

“Наша улица” №177 (8) август 2014

СКАМЬЯ В АБРАМЦЕВО

В странном для этих жарких дней прохладном полумраке кусты сирени источают дивный аромат, как будто я вышла в парк старинной усадьбы. Забытьё. Такое впечатление, что я передвигаюсь незаметно для самой себя. Я сижу в огромном зале Врубеля, а вижу абрамцевскую скамью в чудесных изразцах, перекликающихся с модернистской майоликой гостиницы «Метрополь». Дрожит воздух. Небо необычайно богато цветовой гаммой. Вон с четким абрисом бело-голубое облако. За ним спешит лиловое. Следом - уже грозное с черной подпалинкой. Вот-вот пойдет дождь. Приземистая белая церковь. Ветер северный. Врубель вряд ли бы представил такой зал для своих работ. Где-то в Большом театре валялся на задах рулон панно, которое красуется теперь во всю стену. А вон в речке, очень широкой в это лето от дождей, отражаются тёмные ели. Я встаю и оказываюсь у той самой скамьи Врубеля. Как я сюда попала?! Голубые тона повторяют трепещущее небо, написанное в этот день самим Врубелем. 

Маргарита ПРОШИНА

МЫ КАРТИНКИ ШЛЁПАЕМ

ОКАЗИЯ

«А мы книг не читаем! - восторженно говорят современные недоросли: - Картинки щлепаем в фейсбуке, щелкаем пультом «ящика» и кликаем развлекуху на компьютере!» Господи, как ныне актуально звучит Скалозуб:

Скалозуб
Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий;
Там будут лишь учить по нашему: раз, два;
А книги сохранят так: для больших оказий…

Знаете ли вы Слесарный переулок? Срезая углы, по нему вышла сюда. Куда? Александр Грибоедов бы с удовольствием пришел в библиотеку своего имени на первое публичное прочтение «Горя от ума». Кстати, я вспомнила, как Юрий Любимов на Таганке осовременил эту пьесу. Поставил феерическое действие, найдя новую форму представления, объединив драму, балет и оперу. Дизайн, чистота, комфорт отличают Библиотеку имени А.С. Грибоедова на Большой Переяславской улице. Интерьер выдержан в едином стиле. Классическое сочетание стеллажей, из темного под мореный дуб дерева, и переплётов книг вызывает у меня трепет. Книжные стеллажи для меня - начало любви к чтению. Книги просторно стоят на полках, чтобы читатель легко мог найти именно ту книгу, за которой он пришёл. В библиотеке важно всё – книги, компьютеры, зал для литературных вечеров, и озаренные глубокой мыслью лица сотрудников. Такой библиотекой гордится А.С. Грибоедов. Дух его незримо присутствует здесь вместе с его книгами. А помните, что ответил Фамусов Скалозубу? Напомню:

Фамусов:
Сергей Сергеич, нет! Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь...

По ночам, когда в библиотеках остаются только книги, писатели обсуждают, чья библиотека лучше?! Я прямо вижу, как Алексей Николаевич Толстой возражает Александру Сергеевичу Грибоедову, доказывая, что в его респектабельной библиотеке на барственном Кутузовском проспекте мебель заказана дорогая и более удобная для книг, только нужно цвет заменить на более тёмный, для солидности. Вот хорошее слово у меня вырвалось: «солидность». Бессмертные книги солидны. Не говоря уж об их авторах, солидные памятники которым бронзовеют на площадях и бульварах. Да, классики совершенно оправданно гордятся библиотеками, которые носят их имена! Модернизировать библиотеки - это привлечь в них писателей. Создавать, развивать и поддерживать общение авторов и читателей. Чтение литературы - это серьёзный интеллектуальный, психологический труд. Вхождение в литературу - процесс, требующий всей жизни без остатка, - и об этом нужно говорить с читателями. Я удивляюсь тому, что многие библиотеки превращены ныне в детские сады, заходишь - всюду шарики, плюшевые игрушки, детские голоса, не позволяющие в тишине погрузиться в книгу. Для чтения необходимо уединение, покой, удобство. Когда я в детстве видела у кого-нибудь дома книжные шкафы или стеллажи, дух мой захватывало от восхищения. Корешки взывали: прочти меня. А на корешках имена: Гоголь, Достоевский, Свифт, Шелли, Байрон…

Маргарита ПРОШИНА

АПОЛЛОН МАЙКОВ

Аполлона Майкова сегодня вспоминают редко. Для меня он, прежде всего, памятен словами к «Апрелю» из цикла «Времена года» Чайковского: «Голубенький, чистый подснежник-цветок…» Но есть ещё одно его стихотворение, которое как раз называется «Воспоминание»:

В забытой тетради забытое слово!
Я всё прожитое в нем вижу опять;
Но странно, неловко и мило мне снова
Во образе прежнем себя узнавать...
Так путник приходит чрез многие годы
Под кровли отеческой мирные своды.
Забор его дома травою оброс,
И привязи псов у крыльца позабыты;
Крапива в саду прорастает меж роз,
И ласточек гнезда над окнами свиты;
Но всё в тишине ему кажется вкруг -
Что жив еще встарь обитавший здесь дух.

Возможно, именно оно привело меня случайно в гости к поэту. Да, воистину Москва неисчерпаема!
По Большой Спасской улице, название которой было дано по церкви Спаса Преображения, но церковь эту взорвали в 1937 году, я шла и думала о том, что сегодня середина лета, и, овеваемая прохладным ветерком, любовалась причудливыми облаками на голубом небе. Улица была безлюдна, и машин тоже почти не было. Летняя тишина в старой Москве - это так странно, и так поэтично. В этот самый момент моё внимание привлёк старинный особняк. Я подошла ближе. Каждое сохранившееся строение старой Москвы наполняет сердце моё какой-то необыкновенной нежностью. На мемориальной доске я прочитала, что это дом Майковых (XVIII-XIX вв.), и что в нём жил поэт Аполлон Майков.

Маргарита ПРОШИНА

МОЯ КНИГА ЖИЗНИ

ЧЕХОВ ВО ВРЕМЕНИ

Моё знакомство с Чеховым началось с книги А.П. Чехов «Избранные рассказы», с рисунками А. Лаптева, которую мне подарили на Новый год. Прочитав её, я полюбила Чехова навсегда. Долго плакала над рассказом «Ванька», перечитывала его несколько раз, надеясь, что появится «счастливый» конец. Дома у нас было Собрание сочинений Чехова, и я постоянно читала всё новые его рассказы, выискивая, прежде всего, конечно, о любви. «Цветы запоздалые», «Дом с мезонином»… Тогда я просто читала, следила за сюжетом. В то время меня интересовало, что написано, а не как. Но Чехов завладел моим сердцем прочно и навсегда. Мне было интересно узнавать о нём всё. Биография, письма, записные книжки. На уроках английского языка ежегодно нужно было готовить тему «Мой любимый писатель». Я из года в год расширяла свой рассказ об Антоне Павловиче. Тот факт, что он умер от чахотки таким молодым, потому что не было тогда антибиотиков, вызывал в душе моей протест, и я никак не могла смириться с этим внутренне. Я представляла Чехова худым, измождённым, невысоким, со впалой грудью и, конечно, в пенсне. Почему-то я его ужасно жалела, и думала о том, что если бы я была рядом, то обязательно бы спасла и выходила его. Наивная и смешная девочка! С возрастом моё отношение к Чехову постоянно менялось, вызывая все большое восхищение его талантом. Молодой начинающий Чехов юморист поражал тонким чувством юмора и искусством самоиронии. А серьёзный философ Чехов притягивает меня неисчерпаемой глубиной своих произведений. Теперь, читая его, я вглядываюсь в особенности текста. Я наслаждаюсь запахами степи, слышу её звуки. А как несколькими художественными штрихами он рисует персонажей, передаёт оттенки их переживаний! Я постепенно пришла к пониманию того, что Чехова могу читать в любом состоянии и делать всё новые открытия. Прочитать Чехова невозможно. Антон Чехов для меня - книга жизни, захватывающая книга. Я не знаю больше ни одного писателя, который бы состоял из двух совершенно разных периодов: юмористического и философского. Его рассказы: «Архиерей», «Гусев», «В ссылке», «Скрипка Ротшильда», «Палата №6»… - неисчерпаемы! А пьесы! Скольких режиссёров и актёров они вдохновляют на всё новые прочтения! Чехов для меня ещё и абсолютно московский писатель. Я люблю чеховскую Москву, вижу её. Я заметила, что с годами образ Чехова в моём воображении кардинально изменился. Я представляю его высоким, крупным, уверенным в себе красивым мужчиной. Прежде всего, он для меня - неисчерпаемая личность. Совершить поездку на Сахалин мог только человек, обладающий недюжинной силой. Сколько новых открытий ещё предстоит мне сделать в его произведениях. 

Маргарита ПРОШИНА

ДОРОГА ЕВГЕНИЯ БЛАЖЕЕВСКОГО

ОСЕННЯЯ ДОРОГА ЕВГЕНИЯ БЛАЖЕЕВСКОГО

В душе, уже который день, звучит заключительный, кольцевой сонет гениального Евгения Блажеевского из венка сонетов «Осенняя дорога» в проникновенном исполнении Нины Шацкой на музыку Александра Подболотова. Какая глубина проникновения в суть души человеческой! Осень наступает вдруг. Однажды ты понимаешь, что впереди у тебя осталась только зима. Жизнь промелькнула, как одно мгновенье. Пора идти к святым местам, переосмыслить прожитую жизнь. Признаться себе в том, что судьбу изменить не нельзя. Эх, молодость! Беспечность пронеслась и исчезла вместе с несбывшимися надеждами. Я переживаю печальный жизни путь вместе с поэтом. Повторяю как заклинание слова:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.

Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,
И душе тяжело состоять при раскладе таком,
Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр
И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком...

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время -
Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,
Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,
Коли осень для бедного сердца плохая опора...
И слова из романса: "Мне некуда больше спешить..."
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.

«Осенняя дорога» Евгения Блажеевского - это дорога покаяния, исповедальная дорога. На протяжении всей жизни и мне часто хотелось спрятаться от леденящего ветра окружающего мира в уютной «берлоге», скрыться от скучного «ничтожества быта». Чувство вины постоянно тревожащее душу, не даёт покоя. Как точно чувствует и передаёт интонацию поэта Нина Шацкая! К святым местам шли паломники. И я пошла за ними, повторяя бесконечное количество раз: "Мне некуда больше спешить..." 

Маргарита ПРОШИНА

МОЙ КАШТАН

Я привыкла видеть на московских бульварах ряды стройных лип, как, например, на Цветном бульваре. В центре деревьев осталось немного, но на окраинах осталось много зелени. Украшением этих мест стали каштаны, которые ассоциируются у меня с югом. Как-то весной в Измайлово я любовалась целой аллеей каштанов. Несколько десятков стройных, роскошных красавцев  особенно радовали глаз во время цветения. Белые пирамидальные свечи похожи на укутанные снегом ёлочки. Неподалёку от моего дома есть у меня любимый  каштан. Он одиноко, с чувством собственного достоинства возвышается над кустами. Это настоящий красавец, крона его пышно разрослась во все стороны света. Гладкий высокий ствол поднимает его к небу. Он отличается от своих собратьев особой породистостью, и хорош в любое время года и при любой погоде. Это мой добрый друг. Каждый раз, проходя мимо, я останавливаюсь и разговариваю с ним.

маргарита ПРОШИНА

Почти каждая фраза Голованивской призывает к размышлению

Юрий Кувалдин

МОСКОВСКАЯ ПАНГЕЯ

(Мария Голованивская)

эссе

Писатель Мария Константиновна Голованивская родилась 20 февраля 1963 года в Москве. Окончила филологический факультет МГУ. Автор книг «Двадцать писем Господу Богу», «Противоречие по сути», «Состояние» и др. В 2014 году вышла новая книга «Пангея». Доктор филологических наук, профессор МГУ.

На снимке: писатель Мария Голованивская. Фото Юрия Кувалдина

Мы двадцать лет не виделись. Но я выхватил Марию Голованивскую, у которой была прижата к груди толстая книга, взглядом из московской толпы сразу у метро «Смоленская», той станции, что во дворе, потому что Мария светилась. Был жаркий летний день. Она была в белом, как героиня своего романа, героиня, перевоплощающаяся в десятки образов, женских и мужских, любых, хоть в кошку. Лицедейство как основа писательского мастерства Голованивской. Вся она дробится и играет в лучах вневременного солнца.
- Это вам, - сказала Голованивская, протягивая мне книгу (Мария Голованивская. Пангея: роман. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. - 752 с.).

- Увесистая! - воскликнул я, пронизывая книгу своим рентгеновским взглядом насквозь вдоль и поперёк, и положил её в портфель.
Мы шли, разговаривали, и одновременно на экране моего внутреннего видения открывались последовательно страницы этой завораживающей книги, в прародительницах которой прорисовывалась Библия. Отдельные рассказы связаны накрепко волей и мастерством автора в роман морским узлом. Почти каждый рассказ назван по имени персонажа: Майя, Кузя, Тамерлан, Нина, Клара, Михаил…
- Книга теперь, как сувенир, как приложение к электронной версии, - сказал я, отрываясь от чтения «Пангеи». - Всё перевернулось. Слово как божественная эманация. Виртуально, ирреально, трансцендентно, всеплемённо (всяк сущей в ней язык). Наречия объединяются в единый язык. Идёт невероятное взаимопроникновение всемирной лексики. Но остались ещё, взращённые бумагой, авторы, даже имени которых в интернете сыскать невозможно, сидят на стопках бумажных своих книг, о которых знают только те, кому этот автор сумел всучить их в подарок. О продажах говорить не имеет смысла. Бумажные книги не покупаются. Я уж эту кухню оптовиков и книжных магазинов знаю с изнанки. Конечно, нужно сделать тут поправку, ибо я говорю только о серьёзной художественной литературе, если хотите, элитарной. Забавно, но литературу такую читает элита. Лит - элит. Литература изначально была делом элитарным. Сказки о «читающем народе» канули в лету. Я начинал со 100-тысячных тиражей, которые Союзкнига разбрасывала от Бреста до Курил, и сразу платила за весь тираж кругленькие суммы. А ныне - в интернете книги летают бесплатно со свистом при одном клике из одного конца Света в другой.
- Да, в прекрасное время мы живём, - сказала Голованивская. - В литературе остались только те, кому дорого Слово.
- Истинно сказано. Для меня литература - это сохранение души в полном её объеме. И частокол проблем в конце 80-х годов рухнул. Я один делал то, что «в поте лица своего» исполняли десятки и сотни «советских» редакторов, корректоров, техредов, курьеров, вахтёров… 90 процентов писавших в то время интересовали только гонорары и сопутствующие блага от литературы: квартиры, машины, дачи… Как только путь в типографию стал открыт, так вся эта «густопсовая сволочь», как говорил о них Мандельштам, провалилась в тартарары. А сейчас благодать - написал книгу, накопил деньги, отнес в типографию, никого не спрашивая, и напечатал её в таком виде, как захотел, - сказал я.
- Вы помните, что мне сказали, когда готовились издавать мой первый роман?
- Не вполне. Я лишь помню ощущение счастья от мелодики вашего текста, от льющейся музыки букв, - сказал я.
- Вы мне сказали: «Расставьте абзацы, и я издам вашу книгу», - улыбнулась Голованивская.
- Да. У вас были слишком большие периоды без отбивок. У текста есть своя архитектоника, которую мало кто замечает, - сказал я.
- А как вы «Пангею» писали? На клавиатуре компьютера? - поинтересовался я, когда мы присели на низеньком заборчике, и я закурил.
- Нет. Писала весь роман в тетрадках. Пять лет назад. А странички плана развешивала по всему кабинету, пока на стенах свободного места не осталось.
Я следил за её творчеством с расстояния букв, как слежу за творчеством Платонова, Достоевского, Фолкнера и Пруста. Не обязательно встречаться с телами писателей, достаточно полистать их книги, чтобы убедиться, что они живут рядом. Пангея - читай Россия. Тоталитарная вертикаль несменяемых ржавой тенью лежит на Пангее. У Голованивской сила страсти соединяет букву с буквой, как соединяет в одно целое возлюбленных. Разнородные материи высекают искры новых смыслов, как в поэзии Мандельштама:

А вам, в безвременьи летающим
Под хлыст войны за власть немногих, -
Хотя бы честь млекопитающих,
Хотя бы совесть ластоногих,
И тем печальнее, тем горше нам,
Что люди-птицы хуже зверя
И что стервятникам и коршунам
Мы поневоле больше верим.

- Может быть, выпьем кофе? - предложила Голованивская.- Тут кафе за углом.
- Нет. Я сделаю ваш фотопортрет, - сказал я.
- Вы с фотоаппаратом?
- В портфеле.
Я двадцать лет тому назад издал книгу Марии Голованивской «Двадцать писем Господу Богу». Хорошая рифма: двадцать через двадцать. Во власти вымысла, который становится реальнее самой что ни на есть реальности, пребывает каждый самостоятельный в своей укрупнённости писатель, вырастающий до создания собственной вселенной в мире метафизической классики. Что время мне? Оно пустой звоночек, как в школе на урок, протрепетав, исчез.
Жизнь. Закон. Движение. Первые слова в романе Голованивской: «Отец Андрей бежал по тропинке к реке». Последние слова романа на странице 746: «…любой другой линии пангейского горизонта». А между - любовь, страдания и страсти.
Мои глаза бежали по открытой странице:
Для Голованивской нет, как и для любого хорошего писателя, запретных тем, Вопрос в том, как это преподнести. Проза её вдохновенна, эротична, даже сексуальна, маняща, гипнотична, карнавальна, симфонична. Но что ещё более восхищает меня - интеллектуальна, философски глубока, напитана богатой филологической культурой. В мире существуют всего несколько тем или сюжетов, которые каждый новый автор, даже, быть может, не ведая об этом, так или иначе интерпретирует их на свой лад и вкус. Степень оригинальности, ума и таланта Голованивской придают старым темам, например, любви, совершенно новое звучание. Вот поэтому никогда не прекратится искусство, которое и есть смысл и цель человеческого развития.
Пангея (с древнегреческого - «всеземля») - слово, в фундаменте которого, как и в каждом слове - Бог, непроизносимый, запрещенный, создавший мир в безвидной тьме, свет бросив в таинстве любви. С годами я чувствую, как сила побеждает слабость, как хорошее одолевает плохое, как любовь берет верх над ненавистью, как из каждодневных строчек складывается вселенная моих произведений, моей души, моей метафизики.
Тут я вспомнил одно стихотворение Голованивской:

***
Я не знаю, какие подарки сулит мне движение дней,
Может быть, с верха, сияющего пустотой, и видней,
Куда приведут линии, запекшиеся на руке:
К морю, что нет солоней, к озеру или к реке,
К протоке, к устью заросшему. Воды ли стоячий хмель
Голову затуманит. Или кормою в мель,
Как в подушку пуховую, лобным бельмом уткнусь,
Сбросив на глубине и балласт, и бесценный груз.

Мы пересекли многолюдный выставочный Арбат, вошли в Денежный переулок. Я знал хороший дворик в начале Сивцева Вражка. Туда мы и свернули под арку. Сразу слева был небольшой сводчатый ход, глубокий, с видом старенького домика в глубине. Голованивская остановилась. Я достал из портфеля фотоаппарат. Щелкнул.
«Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета».
«У него была мать Ева - грустная, томная, величественная, недоступная, холодная и всегда немного чужая».
«Мужчины предлагали ей свои судьбы».
Каково сказано Голованивской! Не что-нибудь предлагали, но судьбы!
Так мы складывали когда-то с Фазилем Искандером рассказы в его роман «Сандро из Чегема», который я издал в формате фолианта в 1990 году тиражом в 100 тысяч экземпляров.
Разговаривая с Голованивской и одновременно с неотрывным вниманием читая её «Пангею», я подумал о том, что она, быть может, всю жизнь искала одиночества, в котором раскрываются все тайные силы её поэтичной души, когда она переходит в параллельную реальность, которая абсолютно независима от кричащего мира человеков ходящих прямо, жаждала этого одиночества для того, чтобы оформлять свои мысли в образы, создавать собственные миры в тексте, переноситься в метафизическое пространство, поэтому с еще большим раздражением, даже негодованием обнаруживала мельтешню людей, постоянно болтающих по телефону, и такому и мобильному, бегающих по театрам, по выставкам, ездящим по стране, непрекращающееся передвижение тел без голов, и по заграницам. А жили ли эти люди? Самое удивительное, что да, жили, но лишь в текстах самой Марии Голованивской, в книгах, написанных в одиночестве, но об этом мельтешащие никогда не узнают, как и Голованивская сама не узнает, потому что слава к ней придёт, как я люблю с улыбкой повторять, через 500 лет.
Лот время от времени замыкает всё иносказание на себе. Лот как центральная фигура «Пангеи». Собирательный образ тирана. Лот как властитель Пангеи. Лот Марии Голованивской. Но невольно просматривается тот, другой. Кто не помнит, напомню:
«И напоили отца своего вином в ту ночь; и вошла старшая и спала с отцом своим в ту ночь; а он не знал, когда она легла и когда встала. На другой день старшая сказала младшей:
- Вот, я спала вчера с отцом моим; напоим его вином и в эту ночь; и ты войди, спи с ним, и восставим от отца нашего племя.
И напоили отца своего вином и в эту ночь; и вошла младшая и спала с ним; и он не знал, когда она легла и когда встала».
Почти каждая фраза Голованивской призывает к размышлению. Задумываюсь, например, над этим: «Софья вышла из бедной семьи с грязной и тёмной окраины города, и кроме обаяния молодости у неё не было ничего». Иначе говоря, вышло тело без души, поскольку душу я понимаю как Слово, живущее вне тела. Социальное положение тела имеет значение, но не такое, чтобы каждый «красавец» с грязной окраины был туп и слеп ко всему высокому из мира искусства. Вспомним хотя бы простецкое грубоватое лицо Андрея Платонова. Конечно, говорю я, человек рожден только для искусства. Ибо всё остальное тщетно и исчезает бесследно. Искусство Марии Голованивской соответствует высоким образцам Серебряного века, вспомним, хотя бы, Фёдора Сологуба (ну, как же без «Мелкого беса») и Андрея Белого (c его «Серебряным голубем»), и, разумеется, насыщенной интеллектом поэзии прозе Марселя Пруста и, отчасти, Джеймса Джойса.
Голованивская, посматривая на дымок моей сигареты, промолвила:
- Одна редакторша мне заявила: «Я буду переписывать ваш роман! Уж слишком Маркесом он отдает». Я ужаснулась. Как это так? Переписывать меня, подгоняя под её вкус!
Я затянулся и, вглядываясь в черные глаза Марии, сказал:
- Редактор мною упразднён. Есть друг писатель, издающий другого писателя, умеющего с завидным мастерством и упоением ставить слова в нужное место, создающий свой единственный оригинальный мир.
Вот Константин проходит перед вами, вот Саломею прошлое гнетёт, и Симеон расскажет вам стихами, зачем на Еву смотрит древний Лот.

"Наша улица” №177 (8) август 2014