ЧЕРЕЗ ИЗБУШКУ ВО ДВОРЕЦ

ЁЛОЧНАЯ МИСТЕРИЯ РОССИИ

Широкая изба из в целый обхват бревен, крашеных в бурый цвет, с торцами бревен с полную луну, с множеством годовых колец, насчитать которых можно на два века. Да это даже не изба, а какой-то немыслимый в своей огромности лабаз. И тут же до небес разлапилась могучая ель, на которую хочется повесить ради праздника Нового года избушку. Но не простую, а елочное украшение, доставшееся герою романа Игорю Фелицину от дедушки, хранившего эту игрушку с дореволюционных времен. Через эту избушку непонятно как, по мгновенным ассоциациям попадаешь во дворец к государю императору Александру Второму, освободителю крестьян. Предки персонажей участвовали в разработке великой реформы, согласовывали свои предложения с царем. Роман устроен как водоворот, затягивающий меня без остатка в пучину истории России, посвящающий в жизнь нашей аристократии, в появившуюся в XIX веке интеллигенцию. «Славянский базар» дан как двойное дно из жизни автора и персонажа, та самая гостиница в Китай-городе, где обсуждали создание нового, общедоступного художественного театра Константин Станиславский и Владимир Немирович-Данченко. И елка горит огнями гирлянд, и избушка красуется среди современных зеркальных шаров. Аромат Нового года, нового века, новой, предчувствуемой России, зарождавшейся в Заиконоспасском монастыре, в Славяно-греко-латинской академии, вместе с первопечатником Иваном Федоровым. В такой ассоциативный прекрасный бег вне времени увлек меня Юрий Кувалдин своим калейдоскопическим романом «Избушка на елке».

Маргарита ПРОШИНА

ОН ВЕЗДЕ И ВСЮДУ - ХУДОЖНИК

РЕЛИГИОЗНОСТЬ

Бывают минуты, когда хочется еще и еще раз заглянуть в Чехова. Почему именно в Чехова? Да потому, что он никогда не пишет сюжет, он везде и всюду -  художник. А художественное всегда проникает в душу. Вот почему и древние умные мысли перелагали в художественные образы. Потому что человек не воспринимает нравоучения, пусть и философские. Приведу фрагмент из него:
«Антон Чехов. ВЕСНОЙ (сцена-монолог)
Раннее утро. Из-за слухового окна показывается на крыше серый молодой кот с глубокой царапиной на носу. Некоторое время он презрительно жмурится, потом говорит:
- Пред вами счастливейший из смертных! О, любовь! О, сладкие мгновения!.. Наши кошки, в особенности из чайных магазинов, добродетельны. Как бы они не любили, они никогда не отдадутся без протеста. Нужно обладать настойчивостью и силой воли, чтобы добиться успеха».
Человек подчинен образам, красоте. Так появились художественные религиозные тексты. Вот тут, мне кажется, я подошла к смыслу влияния  Чехова на души людей. Чехов – религиозен!  Даже в таких «юморесках» как рассказ «Весной».

Маргарита ПРОШИНА

А ЗАЧЕМ ВОЗРАЖАТЬ?

НЕ СТАНУ ВОЗРАЖАТЬ

Люди, как мокрые листья, налипают на стекло моей души. Неужели всё кончено? И нет спасения в родных осинах?! Вот Бродский об этом:

Всё кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать - и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.

Но далее – разгульно, как в блатной песне Александра Новикова «Вези меня, извозчик, по шумной мостовой…» Но это только временное совпадение. Бродский едет подальше от «цезарей к морю», от фольклора к высокой поэзии, от быта к метафизике.

Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.

А зачем мы возражаем? Неужели нельзя сказать «да»?! Я подумала об этом, перечитывая стихотворение Иосифа Бродского «Мне говорят, что нужно уезжать...»

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Выпало бы счастье общаться только с теми, кто тебе интересен, и немилосердно отсекать тех, кто тебе в тягость. Смотрю на людей с облака, проплывая над столицами двух империй. Нужно иметь силы, чтобы прийти к этому, казалось бы, очень простому решению. Но не тут-то было.

Маргарита ПРОШИНА

ЛЁГКОСТЬ - ЭТО НАГРАДА

Любая лёгкость возникает не сразу. Она таится за стеной невозможного. Сколько усилий, твёрдости духа, настойчивости нужно проявить, чтобы не спасовать перед глухой стеной, знаешь только ты сам. А когда преодолеваешь невозможное, тогда и являет свой ясный лик лёгкость. Ощущение внутренней свободы, неограниченных возможностей охватывает меня, вдохновляет и окрыляет. Приходит уверенность в том, что я знаю, что делать, и как делать. Знание даёт мне невиданные силы и скрывавшуюся во мне до поры до времени смелость. Вот я почти беззаботно иду из одной улицы в другую через проходной двор, потому что знаю досконально маршрут. Лёгкость достигается через ежедневные репетиции, через не могу, через преодоление себя. Лёгкость - это не бездумность или какая-то чудаковатая беспечность. Нет. Лёгкость это награда за ежедневный труд. Лёгкость это вдохновение, желание писать, наслаждаться каждым мгновением, минутой, часом, днём творчества.

Маргарита ПРОШИНА

УПРАВЛЯТЬ СОСТОЯНИЕМ

До поры до времени состояние управляло мною. Это происходило потому, что я жила не системно. Я работала в библиотеках среди книг, и это казалось мне главным, как работа за зарплату многим людям кажется смыслом жизни. А как иначе? Родился, выучился, устроился на хорошую работу, а дальше что? В какой-то момент я поняла, что работать в системе, и жить системно - совершенно разные понятия. Жить системно - это писать. Легко сказать: «пиши». Постепенно, не сразу я поняла, чтобы писать каждый день, необходимо преодолевать себя. Независимо от своего настроения, состояния, желания, просто садиться и писать. Что писать, о чём писать - придёт само собой. Главное сесть и начать писать слова. Хотя бы по одному абзацу, но, непременно, ежедневно. Системность необходима. Главное, неукоснительно следовать этой системности. Иными словами, систематично писать. Думаю, что это правило подходит всем творческим людям, работающим вне системы, свободно, в ином измерении. Но на это способны единицы. Жить в системе и не подчиняться ей - такое могут позволить себе гении, такие как Цветаева, Фальк или Шнитке. Любые жизненные перипетии: любовь, измена, несчастье, разочарование… не должны выбивать меня из системности, которую я сама выстроила. Любовь самое коварное чувство, которое выбивает почву из-под ног у многих пишущих, особенно у женщин. Напишут с десяток рассказов и, вдруг, конец творчеству - влюбилась. Состоялась подмена понятий. Любовь не есть акт творчества. Пообнималась с любимым, и - к письменному столу. Тогда творчество затмевает всё и укрепляет любовь, как, скажем, в случае с Достоевским и Анной Григорьевной. Каждый день работать со словом, писать. Как мантру я повторяю одну и ту же фразу: «Если я каждый день буду писать по одному абзацу, то в течение года будет триста шестьдесят пять абзацев, а через пять лет?..» Вот стала я системно жить, и стала успевать гораздо больше, чем раньше. Я всё совершеннее овладеваю искусством управлять своим состоянием. 

Маргарита ПРОШИНА

НАВЯЗЧИВЫЙ СКРИП

СКРИПКА

Не могу заснуть. Скрип, таинственный, навязчивый скрип не даёт уснуть. Невозможно понять источник скрипа, но вот уже в течение продолжительного времени он повторяется каждые две-три минуты. Чтобы успокоиться, я задумалась о значении слова «скрип». Скучное слово вообще-то, вызывает раздражение. Куда лучше звуки скрипки. Но только скрипки, которая поёт, издавая волшебные звуки. Не всегда скрипичная музыка доставляет удовольствие. Вот так, в ночи, внезапные звуки скрипки могут вызвать испуг и раздражение. Я знаю людей, которые воспринимают скрипку только в оркестре. А я люблю, слушать скрипичную музыку в исполнении выдающихся скрипачей. Стала вспоминать концерты Гидона Кремера, Дмитрия Когана, Владимира Спивакова, ансамбля «Виртуозы Москвы»… Нахлынули воспоминания, зазвучала прекрасная скрипичная музыка. Скрип, который мучил меня, исчез, растаял в ночной тишине. Хорошо, когда скрипка поёт. Пение скрипки можно услышать на улице, в переходе. Скрипка в руках уличных музыкантов, цыган может петь, плакать, рыдать, жаловаться… Вот у Бодлера в «Цветах зла»:

Как дым кадил, струится аромат;
И стонет скрипка, как душа в мученье;
Печальный вальс и томное круженье!
И небеса, как алтари, горят.

Многие случайные слушатели, на чьё ухо попадает её звуки, морщатся и восклицают: «Да прекратите этот скрип». Скрипка скрипит? Да у плохого скрипача она скрипит. У хорошего поёт. И так далее… Звуки скрипичной музыки, услаждая мой слух, вдохновляют меня, призывают к творчеству. Виолина!

Маргарита ПРОШИНА

ВОЗДУХ СЛОВА

Не только я, но и другие не видят воздуха. А жить без него не можем. В душный день я задыхаюсь в помещении. Нечем дышать. Выхожу на улицу, чувствую тяжесть и духоту. Что это? Где воздух, куда он исчез? Видеть не вижу, но и жить без него не могу. Но вот в жаркий день я включила вентилятор. И невидимый воздух нежной прохладой касается моего лица, освежает. «Какой чистый воздух!» - восклицаю я, порой. Так часто употребляю я это слово «воздух», а увидеть то, что это слово обозначает мне не дано. Вот смотрю я внимательно на буквы «в», «о», «з», и получается «воз». Что это «воз»? Это гружёная повозка или сани? Буквы «д», «у», «х» - это значит дух. Получается воз духа! Слово ведь я тоже не вижу, просто произнося его вслух или про себя, я вижу образ, а точнее - его значение. Я живу, смотрю, вижу, слышу, благодаря словам. Если бы не было слова, то я, глядя на ночное небо, например, не понимала бы ничего. Слово «луна» или жёлтый диск, их бы не было. Ужас, я бы даже не знала, что небо есть небо! Почему луна висит и не падает? Сколько вопросов, которые я могу задавать, благодаря словам. Всё есть, существует только потому, что есть слова. Я не перестаю удивляться этому чуду из чудес - словам. Я могу думать, мыслить, задавать вопросы… Я всё могу! Кроме - жить без воздуха. То есть без Слова.

Маргарита ПРОШИНА

ОН СЕРДЦЕМ ПОЁТ...

МАРК БЕРНЕС

Тончайшие оттенки чувств, умение задеть струны души каждого слушателя. Виртуозное владение голосом отличают Марка Бернеса от других певцов. О нём говорили, что он пел сердцем. Да, это так, но не только это отличает его от остальных. Марк Бернес проживает каждую песню, каждое слово, каждый звук. Он как бы пронизан музыкой. Ему подвластно все, по-моему. Дикция, четкость, с которой он доносит слова песни до слушателя, вызывают у меня восхищение. Марк Бернес блистательно владеет актёрским мастерством. Все эти качества позволили бы ему выступать на оперной сцене. В этом я убеждена. Просто нужно использовать микрофон. Сегодня техника творит чудеса. Наша отечественная оперная школа пения учит тому, что голос солиста должен «покрывать» зал, учитывая только акустику. Эта традиция родилась в те времена, когда технических средств не существовало. Я предпочла бы в опере не просто слышать пение солистов, но и понимать слова, которые они поют, так как это делал Марк Бернес. Оперным артистам необходимо владеть актёрским мастерством, не просто петь, а играть и двигаться. Современные оперные постановки, например, «Большого театра» в значительной степени устарели, и зритель идёт не столько послушать оперу, сколько просто посетить «Большой театр». «Поглазеть», а не послушать. Театру необходимо меняться. Это очень убедительно показала новаторская постановка оперы «Князь Игорь» гениальным режиссёром Юрием Любимовым. Московские театры «Новая опера» и «Геликон-опера» не боятся экспериментировать, дают возможность проявить себя молодым талантам. Постановки в этих театрах порой спорны, и поэтому всегда интересны. 

Маргарита ПРОШИНА

ВО ДВОРЕ ТАНЦУЮТ ТАНГО

Во дворе нашего дома летом в субботу частенько кто-нибудь ставил на подоконник проигрыватель, заводил пластинки, танцевали и взрослые и молодёжь. Глубокие старики и дети тоже танцевали. Московские дворы невозможно представить себе без танцев. Я закрываю глаза и растворяюсь в волшебных звуках голоса Зои Рождественской. Звучит танго: «День погас и в золотой дали // Вечер лёг синей птицей на залив…». Покачиваясь в такт чудесного танго и напевая, я наблюдаю за парами, танцующими во дворе, в который есть вход под арку с улицы и черный ход, где дежурит известный кот (он в усы усмешку прячет), из переулка. Я так ясно вижу среди танцующих пар свою молодую маму, что сама перевоплощаюсь в неё. Легкое воздушное шёлковое платье, из тёмно-синего с букетиками яблоневого цвета, подхватывает ветерок. Мама смущенно придерживает юбку рукой и улыбается. Эта картина возникает в моей памяти каждый раз, когда я, с замиранием сердца, слышу хрустальный голос Зои Рождественской. 

Маргарита ПРОШИНА

ПТАХИ НЕБЕСНЫЕ

Сколько птиц я видела в жизни! Наблюдать за ними могу часами. У них столько дел! Ни минуты свободной. Зазевается птаха на секунду, и может остаться без угощений, которые мы, смешные существа двуногие им предлагаем. Вот они и суетятся. Успеть-то надо всюду. И все такие разные, но у всех есть клювики, глазки и хвостики. Очень уж смешно они передвигаются по земле. Некоторые прыгают, как наши милые воробушки. Скворушки бодренько бегают, как сухощавые старушки по рынкам. У них, у птах свои законы, свой этикет. Как они птенцов своих защищают! Выпал птенец вороны из гнезда на газон, испугался, шумит, а по тропинке к нему приближается бородатый пес, породы эрдельтерьер. Тут, откуда ни возьмись, появились взрослые вороны. Они, расправив крылья, грозно каркая, буквально набросились на собаку, которая испуганно тут же удалилась в противоположную сторону. Птенец был спасён и отправлен назад в гнездо. Птахи небесные услаждают слух мой своим голосами. Каждое утро они встречают восход солнца, приветствуя его громким чириканьем и щебетом. Птахи чудесные тревожно кружат, предвещая непогоду. В минуты разочарования, печали они спасают меня, услаждая слух сладостным пением, обещая новые победы. Я любуюсь птицами и напеваю им «Песню» Джона Китса:

Побудь, побудь со мною, птах,
Позволь взглянуть в горящий глаз,
Как плещет хвост во весь размах
И для полета клюв как раз.

В такие минуты мне кажется, что я сама птица. Вот сейчас распахну крылья и полечу над Волгой широкой к стрелке далёкой… Прелестное стихотворение, посвященное небесным птахам, которые спасают нас в минуты «счастья и обид». Какой хороший перевод, какая интонация, спасибо переводчику, благодаря которому я читаю Китса. Как важно почувствовать стихотворение при переводе. Смотрю, кто автор перевода - известный поэт Виктор Широков. Художник особенно тонко чувствует художника. Я слышу слова любви, я улыбаюсь…

Маргарита ПРОШИНА

БУНИН В БУТОВО?

БУНИНСКАЯ АЛЛЕЯ

Подруги приезжают из разных стран, в основном из тех, где можно бросить свои тела на пляже, и не вставать недели две. И полдня рассказывают об этом упоенно, не давая вставить слово. Убийцы! А мне приятно съездить на пруд в Бутово, до станции метро «Бунинская аллея». Я долго бродила по парковым дорожкам в поисках этой аллеи, но так и не нашла. Потом увидела купол церкви, зашла, помолилась и поставила свечку во славу великой русской литературы, в том числе за Ивана Бунина. Жаль, что я не встретила самого Ивана Алексеевича во время прогулки, но какой-то писатель мне попался навстречу, но имя его я не могла вспомнить.  Да и с какой стати в Бутово поедет Иван Бунин. С Буниным у меня вообще какая-то незримая связь, потому что я долгое время работала в библиотеке его имени. Хотя звучат эти слова очень похоже: «Бунин», «Бутово». 

Маргарита ПРОШИНА

КОСТЁР ВДОХНОВЛЯЕТ

На лицах выражение счастливой чудаковатой прострации. В огромных глазах бездонная грусть. Почти театральный свет костра, словно мы на каком-то изысканном представлении в старинном театре с золотыми балконами в свете свечей, объединяет в загадочном полумраке заворожённых зрителей. Любая фраза, сказанная почти шепотом у костра, овладевает вниманием, как будто высказана сокровенная тайна. В минуты эти человек бессознательно раскрепощается. Костёр вдохновляет его. Человек готов вывернуть душу наизнанку, поведать что-то очень личное, что в другой обстановке никогда не расскажет. И я любила сказать что-то такое, что и сама понять не могла, как будто за меня говорил кто-то другой со вздохом и сразу, например: «Я во сне моей жизни…» И умолкнуть. Дав разбежаться тишине. Лишь потрескивание костра её вкрадчиво нарушает. И все умолкают. Думают. Вот точная мысль. У костра люди говорят мало, но думают много. То есть для мысли необходима определённая атмосфера. Мысли у костра отличаются от мыслей в московских переулках, или скажем, мыслей у моря. Костер локален, интимен. Потом хотелось походить поблизости в полумраке, собрать хворост, чтобы, подбросив его в костер, залюбоваться внезапным фейерверком искр. Огонь затихает, стихают разговоры. Лица постепенно исчезают в темноте. Но стоит пошевелить затухающие угли, как язычки пламени вспыхивают вновь, выхватывая силуэты людей с красноватым карнавальным оттенком. Пьеро и Арлекины. Бережно подкладываю новую порцию веток. Красное накрывает синее. Ясная, тихая ночь у костра. От переливающегося всеми оттенками пламени, от его почти цыганских, в юбках и полушалках, плясок глаз отвести не могу я. «Пой, звени, моя гитара милая, да разгони ты грусть, тоску, печаль…»

Маргарита ПРОШИНА

ОНА БЕРЁТ СЛУШАТЕЛЯ В ПЛЕН

ИЗАБЕЛЛА ЮРЬЕВА

Голос, интонация, проникновение в текст и подача его - всё меня в ней завораживает. Изабелла Юрьева прожила почти целый век. Но, кажется, что она моя современница. Она пережила взлёт, успех, забвение, возвращение из небытия на сцену. При этом сохранила уникальное мастерство подачи романсов, за что в период необычайной популярности получила прозвище «белая цыганка». Как она бережно относится к каждому слову. В каждом исполнении песни чувствуется филигранная работа над интонацией, музыкальной фразой, дикцией. Да, это культура минувшего века. Она ушла «в невозвратную даль», но записи её концертов сохраняют для нас её песни. Изабелла Юрьева с первых звуков своего чарующего голоса берёт слушателя в плен. Когда я слышу «Бирюзовые, златы колечки…» в её исполнении, то невольно улыбаюсь, передёргиваю плечами, и мысленно переношусь на яркий праздник начала предыдущего века. Вижу удалую тройку, румяных гимназисток, бравых военных, дам и кавалеров, которые кружатся в зале под захватывающие дух песни незабвенной Изабеллы Юрьевой. 

Маргарита ПРОШИНА

БОРЬБА - ЭТО ЖИВОТНОЕ ЧУВСТВО

ЧТО ЕСТЬ ИСТОРИЯ?

Сколько я себя помню слово «борьба» у меня всегда вызывает протест. Не могу разобраться, почему так? Пытаюсь. Думаю. На днях, в «Записной книжке I» Антона Чехова читаю: "Человечество понимало историю как ряд битв, потому что до сих пор борьбу считало оно главным в жизни". Чеховская мысль поразила меня: «Возможно, в этом и есть причина моего предвзятого отношения к слову «борьба». Как может быть борьба главной в жизни?! Ещё в школе нас призывали к разной борьбе, например: «Бороться, искать, найти и не сдаваться». Меня от этих слов переворачивает. Борьба - это животное чувство, близкое малообразованному большинству. Недаром большевизм есть опора централизованной власти, опора империи. Интеллектуальное меньшинство всегда двигало историю. Мы делали танки, а Запад создал компьютер. Я считаю в жизни главным: любовь, веру, надежду, мудрость, образованность. Борьба же пусть будет словесная, для любителей спорить, и борьба - как вид спорта. Писать историю как череду битв, возвеличивать борьбу, насилие и все, что следует за этим? Невозможно, чтобы подобные мысли были главными. История, по-моему, как никакая другая наука, выполняет заказ власти во все времена. Например, Карамзин писал историю по царям. Я считаю, что это во многом заказное издание того времени. Для меня главная история - это Героическая история, то есть Божественная, художественная, литература с Христом, Моисеем, Чеховым, Гоголем, Платоновым… 

Маргарита ПРОШИНА

ДМИТРИЙ ТУГАРИНОВ И БОРИС ДИОДОРОВ В ЛИТЕРАТУРНОМ МУЗЕЕ

На снимке (слева направо): скульптор Дмитрий Тугаринов, Голова писателя Кувалдина работы Дмитрия Тугаринова, писатель Юрий Кувалдин.
Фото Сергея Фомичёва
16 июня 2014 года в Литературном музее на Петровке открылась выставка скульптора Дмитрия Тугаринова и художника Бориса Диодорова.

Дмитрий Никитович Тугаринов родился 5 февраля 1955 года в Москве. Заслуженный художник РФ, член-корреспондент Российской Академии художеств. Действительный член Pоссийской Академии художеств (2007). Его работы находятся в собраниях Третьяковской галереи, Русского музея, в музее А.С.Пушкина и во многих других. Участник более 400 выставок в России и за рубежом. Произведения знаменитого современного скульптора - от Набора для дуэли (1988) до памятника полководцу Суворову, установленному в 1999 г. на перевале Сен-Готард в Альпах. Дмитрий Тугаринов попытался овеществить внутренний поединок в форме скульптурно-предметного Набора для дуэли (1988), состоящего из меча, сабли и металлической маски-шлема с прорезями для глаз. Набор рождает разные ассоциации: меч и сабля - вечная борьба мужского и женского начал, Запада и Востока. Железная маска - скрытый, недоступный лик судьбы, ведущей счет отраженных и пропущенных ударов. Важная деталь - в лобной части маски зияет пробоина... С начала 1980-х гг. Тугаринов создает скульптурные портреты и фигуративные композиции. В композициях отсутствует сюжет, его замещают метафора, пластический парадокс, скрещивание смыслов. Властвует гротеск, но в этой экспрессивной стилистике заключен мощный импульс жизнестойкости. В 1999 г. на перевале Сен-Готард в Альпах художник установил памятник великому полководцу Александру Васильевичу Суворову (1730 - 1800). Работал по-походному , на месте исторических событий. Скульптура возвышается на скале, без постамента - непосредственно в горном ландшафте... Тугаринов создал несколько скульптурных версий пушкинского Золотого петушка . Эта сказка - не просто сказка, это метафора российского образа жизни, предупреждение и ободрение тем, кто стал жертвой собственных безумных идей и безудержных увлечений. Скульптура Жил-был царь - интерпретация известной притчи, согласно которой можно иметь лишь три предмета, но при этом ощущать себя царем. Каждый сам себе Царь и сам несет бремя собственных сокровищ и ошибок... Скульптора Дмитрия Тугаринова интересует игра во всех ее проявлениях. Игры детей во взрослых: маленькая девочка пытается идти в маминых туфлях, учится сохранять равновесие - Туфельки (1994). Игры взрослых в оккультизм и мистические откровения - Запретные игры (1997). Игры людей в сверхлюдей - Величие (1984), это пустотелая фигура диктатора (быть может, дух Наполеона?) на коне, движение которого останавливает столь же бестелесная фигура женщины...

На снимке (слева направо): скульптор Дмитрий Тугаринов, писатель Юрий Кувалдин, художник Борис Диодоров.
Фото Сергея Фомичёва
16 июня 2014 года в Литературном музее на Петровке открылась выставка скульптора Дмитрия Тугаринова и художника Бориса Диодорова.
Борис Аркадьевич Диодоров  родился 21 ноября 1934 года в Москве. Окончил Московский государственный художественный институт им. Сурикова. Народный художник России. Автор иллюстраций к многим произведениям русской и зарубежной классики. Наиболее известны его иллюстрации к сказкам Х.К. Андерсена, «Винни-Пуху» А. Милна, «Удивительному путешествию Нильса с дикими гусями» С. Лагерлеф, «Аленькому цветочку» С.Т. Аксакова, «Народным рассказам» Л. Толстого, «Малахитовой шкатулке» П. Бажова. Проиллюстрировал более 300 книг, выходивших в США, Франции, Испании, Финляндии, Японии, Южной Корее и др. странах.  Работал главным художником издательства «Детская литература». Персональные выставки Бориса Диодорова проходили в Москве, Токио, Берлине, Копенгагене, Вашингтоне, Нью-Йорке.

Маргарита ПРОШИНА

ОБЪЁМ РАСТЁТ ДЕНЬ ОТО ДНЯ

ТЯГА

У меня свой характер, и у каждого слова - свой характер. Когда я, ухватив мысль, как бы в забытьи сажусь писать, то даже не знаю, какие слова сегодня захотят помочь мне, а какие будут от меня прятаться. Я убедилась на собственном опыте, что не я подбираю слова во время работы, а они приходят в нужный момент. И так изо дня в день слова складываются в законченные фразы, которые передают определённые мысли. Вот задумалась я сегодня и поразилась такой простой вещи, которая стала как бы открытием для меня, что если я буду писать по одному абзацу в день, то в год их будет уже 365! А в течение пяти, десяти… лет! Я почувствовала вдруг огромное желание просто писать, причем, не думая о количестве каких-то там абзацев. Как это заманчиво писать слова! Когда я думаю о словах, о моих словах, то мне иногда кажется, как будто я в сладком сне, что слова в моих текстах накапливаются как бы сами собой, как вода в дождевой бочке, и весь их поток в знойный день мне представляется душеспасительным дождём. Каждое слово, поставленное мною в текст, приобретает какие-то иные оттенки, нежели в разговорной речи. И тут я понимаю, что слова откликаются на зов моего сердца и как бы ставятся мною самой, как бы улавливая музыкальность моих чувств. В эти минуты я не замечаю, как текст растёт сам по себе. Одна страница, вторая, третья… Объём мною написанного особенно ощутим с большой дистанции. Общий текст всех моих произведений растет день ото дня. Я так поражаюсь этому, что не могу поверить в то, что это написала я. Я уже с любопытством читаю свои произведения и, подчас, не узнаю их, как будто они написаны не мною. До чего же увлекательна работа со словами. Новый рассказ подобен печке, в которую нужно подбрасывать дрова, чтобы она долго работала. Но до дров, для розжига нужен сухой хворост вдохновения. Я сама вспыхиваю спичкой, хворост загорается, подпаливает поленья, заслонки открыты, гудение в трубе напоминает орган. Тяга!

Маргарита ПРОШИНА

ВОДА ВЕДАЕТ

Это то, что мы, практически, не замечаем, как не замечаем воздуха, не замечаем слова. Некоторые пытаются со мной спорить, говоря, что и они замечают слова. Я им не верю, поскольку они перепрыгивают сразу за слова на обозначаемое ими. Я говорю: идёт дождь, - и на том конце трубки собеседница смотрит в окно и отвечает: а у нас нет. Два слова «идёт дождь» состоят из девяти букв, если изменить только первые буквы в каждом из них, то получится «едет вождь», и так до бесконечности. Если смотреть на слова внимательно и долго, можно увидеть много интересных слов. А если в них ещё и вдумываться… Сегодня я задумалась о воде, мне захотелось её рассмотреть, воспеть, поблагодарить, наконец. Сколько ощущений связано с ней! Обычная вода, которая течет из крана. Мы уже не удивляемся этому, но как только её отключают, мы восклицаем: «О ужас! Что делать?!» Нам срочно необходимо сейчас и немедленно много воды. Зной, раскалённый асфальт, духота измученные люди бредут по задымлённым улицам города с пересохшими губами, изнемогая от жажды. На их лицах написано: пить! В голове крутится только одно слово: «дождь». Вдруг возникает фонтан. Капельки воды искрятся, переливаются на солнце, и всё преображается вдруг. Смех, улыбки, шум воды. А первые весенние ручьи, которые бегут, извиваясь и шумя, впадая в речку или пруд. Ручейки, вы ручейки - вестники весны! Вода! Как многозначно это слово, сколько картин и образов возникает, когда вдумываешься в него. Вода ведёт. Вода ведает.

Маргарита ПРОШИНА

Татьяна Бек: Мой внешний мир с одной читальней

Татьяна Александровна Бек родилась 21 апреля 1949 в Москве. Дочь писателя Александра Бека. Окончила факультет журналистики МГУ. Автор книг стихотворений: «Скворешники» (М.: Молодая гвардия,1974), «Снегирь» (М.: Советский писатель, 1980), «Замысел» (М.: Советский писатель, 1987), «Смешанный лес» (М.: ИВФ «Антал». 1993), «Облака сквозь деревья» (М.: Глагол. 1997), «Узор из трещин» (М.: ИК «Аналитика». 2002), «Сага с помарками» (2004).
Умерла 7 февраля 2005 года. Похоронена на Головинском кладбище.
На снимке (слева направо): художник Александр Трифонов, поэтесса Татьяна Бек, писатель Юрий Кувалдин (1997).
Татьяна Бек

МОЖНО ОБИДЕТЬ, НО БРОСИТЬ НЕЛЬЗЯ

стихотворения разных лет


***
Менялся нрав, ломался голос.
Не помню лета - помню стужу.
Какой-то стыд, какой-то тормоз
Мешал мне вырваться наружу.

Мой внешний мир с одной читальней,
Троллейбусом и телефоном
Завидовал дороге дальней,
Лесам глухим, морям бездонным!

Не знала я, что суть не в этом,
Что дух, невысказанный, пленный,
И был бескрайним белым светом,
Огромной маленькой вселенной.


БИБЛИОТЕКАРША

В библиотечных подвалах -
запах нечитаных книг.
Лепет старушек бывалых,
сгорбленных, но не усталых.

Чести застенчивый лик.
Глупому мальчику тылом
этот неяркий подвал
кажется. Заводью с илом.

Говором мягким и милым
голос ему отвечал:
- Вы как с разинутым клювом
зимний галчонок сейчас.

Я не смогла стеклодувом
стать, но я книгу найду вам -
может быть, выйдет из вас.
Вот - переплавьте осколок!

Номер поставлю в тетрадь...
День мой прекрасен и долог,
Надо по вторникам с полок
тряпочкой пыль вытирать.


***
В темном детстве, от старших в сторонке,
Я читала, светлея лицом,
Эту сказку о гадком утенке
С торжествующе-лживым концом.

Я считала, что я некрасива...
Только лучше сказать - неточна:
Ведь прекрасна и грубая грива,
Если выразит лет скакуна!

Ненавижу свою оболочку!
Понимаю, что, как не смотри,
Видно черную зимнюю почку,
А не слабую зелень внутри.


***
И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле,

И плакали, и пили, и росли,
И тяжко просыпались спозаранку,
И верили, что лучшее - вдали,
И покупали серую буханку.

И снова шли, и разбивали сад,
И не умели приходить на помощь,
И жили наутек, и невпопад,
И поперек, и насмерть, и наотмашь.

И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.



***
Хворая, плача и кренясь,
Дрожали звезды над Арбатом, -
Где я однажды родилась
В глухом году сорок девятом.

Под мертвенный газетный стих
Пробилась травка дорогая,
Родителей немолодых
Неровным норовом пугая.

...И страх, и оторопь, и мор,
И ложь, сидящая на троне,
И жажда жить - наперекор
Неограниченной погоне, -

И тьма, разящая дотла, -
Без права думать о погостах...
Я с первым криком вобрала
Родимого простора воздух!

Меня не гнали топтуны...
Но, время задержавши в порах,
Я откликаюсь с той весны
На каждый плач, на каждый шорох.


***
Ласка моя изнывает по розгам,
Вольная воля по ужасу пут...
Спор между голосом и отголоском,
Как поножовщина, вечен и крут.

Но коли гордость меня побудила
Милого кинуть и стыть на ветру, -
Это ж не патина, а паутина:
Детским движеньем ее уберу!

Как бы глаза ни темнели от гнева,
Очень жалею и очень люблю
Все, что меня хоть однажды согрело:
- Родина! Не оттолкни во хмелю.

Тянутся к свету твои каторжане,
И среди них - со звездою в горсти -
Я: не способная скрыть обожанье,
Ярость утишить, и дом подмести,

И хоть словцо написать без нажима,
И не погибнуть, удар нанеся...
- Милый! Согревшее - неотторжимо.
Можно обидеть, но бросить нельзя.


***
Снова, снова снится папа,
Вот уже который день...
Вечное пальто из драпа,
Длинное, эпохи РАППа.
Я кричу: "Берет надень!"

Но глядят уже из Леты
Сверлышки любимых глаз.
Нос картошкой. Сигареты.
"Изменяются портреты", -
Повторяю в черный час.

На морозе папа-холмик...
Я скажу чужим словам:
- Был он ерник, и затворник,
И невесть чего поборник,
Но судить его - не вам!


ПРИЧИТАНИЕ 

В небесах ни облака,
Не слыхать ни оклика.
От молчанья вражьего
Умираю заживо.

Жалобнее птичьего,
Боль моя, покличь его,
Злого, ненавистного, -
Чтобы мучил сызнова.



***
Я любила неровню - дышала неровно
К человеку, чей немолодой макинтош
И дыряв, и замызган, но светится, словно
Жизнь, которая - дар, как ее ни корежь.

Я любила неровню. Я знала о риске.
Но влекла, как медведицу - мед, кабала.
Я писала во вне по четыре записки
И к почтовому ящику ощупью шла.

Эти письма бежали гурьбой, догоняли
Адресата, врывались в его перекур -
И ответ возвращался по диагонали:
- Испарись, нежеланная! Чур меня, чур.

Испарялась. Но в виде дождя или града
Выпадала обратно с небесных высот.
...И зачинщик ненастья, свистя виновато,
Не любил, но казалось - полюбит вот-вот.

УТКИ И УТЯТА

Утки умеют ходить, плавать и летать. Люди летать не могут. Летают утки тяжело, даже странным кажется, что они самостоятельно взмывают в воздух, ведь куры, отчасти похожие на них, летать, как и некоторые люди, напоминающие толстой походкой, не умеют. Утки летают очень быстро, со свистом крыльев, по одной четкой прямой, а если нужно повернуть, то закладывают длинный вираж. В парке удивительный свет: тень и солнце. Под деревьями в траве отдыхает множество уток, всех цветов и оттенков. Над водой склонились ивы, как бы любуясь своим отражением. Прихорашиваются, слегка покачивая веточками, чуть-чуть касаясь воды. Круглые листья кувшинок с жёлтыми выглядывающими бутонами тянутся вдоль берега. Одни утки, среди которых выделяются милые моему сердцу селезни, на белой шее которых переливаются в солнечных лучах изумрудные кольца, гуляют по берегу. Другие важно кружат по воде, как бы выставочно демонстрируя себя посетителям парка, взрослым и детям, лениво переговариваясь друг с другом: «Кря-кря». И здесь преобладают красавцы-селезни. А что им, спрашивается, делать? За детьми они ведь не ухаживают! Надо сказать, что для уток наступила счастливая пора: с берега летят кусочки хлеба, печенье, конфеты, вафли, мороженое, и водорослей в пруду на любой вкус! Заботливые мамаши-утки заняты воспитанием утят. Селезней близко не подпускают. Ведь они своё дело сделали, и теперь у них - «мальчишник». Главное, клюв вовремя открывать. Над утками парят чайки. Тело у них очень короткое, а размах крыльев огромный. Они о чём-то скандалят в небе. Их клёкот похож на вороний грай. Распахивая белые хвосты пушистым веером, бесстрашно пикируя, они проносятся над самой водой, привлекая к себе внимание людей, как бы ревнуя их к уткам. Чайки хотят быть в центре внимания. Всюду конкуренция. Не спи художник! Но серая шейка привыкла к шуму чаек, и не реагирует, или делает вид, что не реагирует. У неё свои заботы. Она торжественно вывела в свет своих прелестных малюсеньких деточек. Двенадцать пушистых утят парами следуют за мамой-уткой. Крошечные комочки, с желтыми шейками внимательно усваивают материнские уроки. Утка издаёт негромкое «кря», и утята тут же окружают её. Один самый маленький утёнок зазевался, кнопка просто, но стремглав опомнился и торопливо, выпрыгивая из воды, взмахивая крылышками, разбрасывая брызги, поспешил за мамой. Вдруг перед ней выныривает какая-то шальная бездетная утка, она буквально набрасывается на многодетную мать, чтобы отбить её детей. После короткой, но очень выразительной перебранки самозванка исчезает так же внезапно, как и появилась. Мама-утка с утятами продолжает своё дефиле. Ими молча любуются селезни.

Маргарита ПРОШИНА

РУКИ, РУКИ

Движение рук помогает подчеркнуть мысль. Как часто в общении человек размахивает беспомощно руками, не находя слов. Сколько на свете людей, которые абсолютно не владеют своими руками?! Толкают в спину, хватают немытыми руками товары в магазине, а потом бросают назад. Язык жестов - это целая наука. Пантомима, балет, танец - вот, пример того, как можно выразить тончайшие оттенки чувств. Руки музыканта дарят нам восхитительные мгновения ощущения восторга, полёта. Слушая классическую музыку, я настолько погружаюсь в неё, что как бы участвую в её воспроизведении. Мне кажется, что я не просто слушатель, а часть волшебных звуков. Руки писателя, порой, сами начинают писать новое произведение. Они просто пишут слова, которые следуют друг за другом. Руки мастера - художника, скульптора, актёра - останавливают мгновенья, запечатлев его в моей памяти. Вот, к примеру, Уильям Блейк:

МУХА

Бедняжка-муха,
Твой летний рай
Смахнул рукою
Я невзначай.

Я - тоже муха:
Мой краток век.
А чем ты, муха,
Не человек?

Вот я играю,
Пою, пока
Меня слепая
Сметет рука.

Коль в мысли сила,
И жизнь, и свет,
И там могила,
Где мысли нет, -

Так пусть умру я
Или живу, -
Счастливой мухой
Себя зову.

(перевод Самуила Маршака)

Муха тоже человек. Но человек, не прошедший актерскую подготовку. Муха не знает, куда девать крылья в торжественные моменты. Особенно это можно видеть на похоронах. Она садится на нос покойнику. А тот не может взмахнуть рукой. У родственников руки нервно бегают от лица к груди. Поэтому следует держать их вдоль тела в расслабленном состоянии. Как будто мухи и вовсе нет на носу усопшего. Тогда руки будут незаметны. Человек, прошедший актёрскую школу, знает, что муху не надо беспокоить. Нужно привыкнуть к этому, и не замечать рук, как и мух. Когда мне объяснили это доходчиво, я стала следить с огромным интересом за своими руками. Я внимательно отношусь к своим жестам. И к мухам.

Маргарита ПРОШИНА

Аркадий Штейнберг: Полжизни провел как беглец я, в дороге

Аркадий Акимович Штейнберг  родился 28 нября 1907 года в Одессе Поэт, переводчик, художник. В 1925 поступил во ВХУТЕМАС. Стихи писал с 16 лет, печататься начал в 1928, с начала 1930-х мог публиковать только переводы. В 1937 был арестован, но вскоре освобожден. Участник Великой Отечественной войны, второй раз был арестован и осужден в 1944. Освобожден в 1953. Жил в Тарусе, в Москве, затем в Калининской области. Входил в редколлегию альманаха «Тарусские страницы» (1961), где впервые после долгого перерыва были опубликованы его оригинальные стихи. Перевел эпическую поэму Джона Мильтона «Потерянный рай». Значительная часть написанного Аркадием Штейнбергом при его жизни опубликована не была. К верховьям. М.: Совпадение, 1997; Вторая дорога. М.-Торонто: Русский импульс, The University of Toronto, 2008. Умер 7 августа 1984 года в Юминском Калининской области. О ШТЕЙНБЕРГЕ Фрагмент беседы с Евгением Рейном - Евгений Борисович, я удалился во времени на 35 лет, вспомнил Шаболовку, замечательного поэта Аркадия Акимовича Штейнберга, переводчика "Потерянного рая" Джона Мильтона. Штейнберга мы просто называли Акимычем. У него проходили наши домашние литературные университеты, чтение самиздата, и у вас тогда даже не было книжки. - Да, моя книжка вышла в 1984 году. Если мы поглядим назад, то увидим, что в начале, скажем, XIX века, человек в 15-16 лет, уже был взрослым, ответственным человеком, и что, например, Грибоедов или Батюшков, не говоря уже о Пушкине, - они в 15 лет писали стихи, которые сейчас печатаются в собраниях сочинений. Кстати сказать, у Маршака были стихи: Мой друг, зачем о молодости лет Ты объявляешь публике читающей? Тот, кто еще не начал, - не поэт, А кто уж начал, тот не начинающий! Нужно самому понимать, поэт ты или нет. Надо со всей, не то, чтобы сказать, ответственностью, которая давила бы на тебя, а с некоторой серьезностью к этому отнестись... А Акимыча я знал года с 68-го. Я, кстати, был свидетелем на его свадьбе с Наташей. Мы были такие бедные, что даже не могли пойти в кафе. Пошли в кулинарию, купили там еды какой-то, водки, и пошли к ним на Шаболовку, отметили как-то. Он великий человек. Первоклассный поэт, великолепный переводчик, очень незаурядный человек, с удивительно интересной, сложной жизнью. Он сидел несколько раз. Он был подполковник СМЕРШа, был заместителем коменданта Бухареста во время войны, где его арестовали. Он отсидел несколько лет. Он был непростой человек. Вот жена его ждала живая много лет, но когда он вернулся из лагеря, он не пошел к ней, а женился на Наташе. С ним произошел замечательный случай. У него была библиотека огромная. У него был дом в Тарусе. И библиотека осталась в Тарусе. А он очень ценил эту библиотеку. И, когда жена уехала, он на грузовике подъехал, выбил двери и украл библиотеку. За что его сыновья родные, ныне покойный Борух и Эдик поймали и так избили отца, поломали ему ребра, что он оказался в больнице. Эдик Штейнберг теперь всемирно известный художник-авангардист, после возвращения из Парижа, где был в эмиграции, живет в переулке у Цветного бульвара... С высоты наших дней виден наш путь, который тогда, 35 лет назад не был виден. Тогда было время стихов, многие писали прекрасные стихи, и читали их за столом у Акимыча. И вы, Юрий Александрович, читали свои рассказы и "Улицу Мандельштама", где и Акимыч был выведен. У него было все просто. Черный хлеб, соленые огурцы, граненые стаканчики. А кто-нибудь из нас притащит и многослойную фанеру, как мы называли тогда самый дешевый вафельный торт "Сюрприз". И огромный черный ньюфаундленд Фома всех обнюхивает, и кошки, черные, рыжие, белые, пестрые, полосатые прыгают со стола на подоконник, со шкафа на диван... Да, у Акимыча всегда были кошки и собаки. И полный дом друзей, в основном писателей и поэтов, юных и старых, зрелых и маститых, безвестных и знаменитых... Акимыч читал что-нибудь из нового, то переводы, то оригинальные стихи, а то и показывал свои новые картины. Он был еще и довольно оригинальный художник... У него есть замечательная поэма "К верховьям". Акимыч ее так и не увидел опубликованной при жизни. В 1991 году ее опубликовал наш общий приятель поэт Вадим Перельмутер со своими комментариями. Поэма автобиографична. Но это - автобиографичность особого рода. Поэтическая. Не одного - нескольких персонажей наделил поэт своими чертами, поделил между ними свое пережитое. Это и моторист, вышедший из тюрьмы и заново осваивающий чувство свободы, и крепко сбитый, смуглый, цыганского вида "дядька" (здесь есть и портретное сходство), из жизни которого каторжная судьба вырвала, украла десяток лет, целую жизнь, и таежный путник, провожающий с берега глазами мимо проплывающую чужую жизнь... Первые строки, наброски обнаруживаются еще в самодельном черновом блокноте, исписанном в лагере Ветлосян, и относятся к концу сороковых годов; есть они и на разрозненных листках, чудом сохранившихся от начала пятидесятых... *** - Интересно, а как вы с Акимычем познакомились? - Недавно скончался поэт Александр Аронов. Всю жизнь он проработал в газете "Московский комсомолец". Да... А тогда шел, наверное, сейчас я подумаю, 66-й год. Я шел по Москве. Был жаркий такой день. И встретил Сашу. Он мне сказал, что его любимая жена, Нина Дубяго, полюбила Бродского, и ушла к нему. И он об этом написал поэму, которая называется "Пути сообщения". Самое забавное, что она сохранилась эта поэма. И пригласил меня на первое чтение этой поэмы. А чтение проходило у вдовы поэта Георгия Шенгели, Нины Манухиной. Она жила в доме, где был универмаг "Дворец для новобрачных", напротив кольцевой станции метро "Проспект Мира". Там на седьмом этаже была ее квартира. Я пришел, и там был Аркадий Акимович Штейнберг, Акимыч. Он тогда прочитал замечательное, врезавшееся в меня навсегда стихотворение: Аркадий Штейнберг НАПУТСТВИЕ Пускай на службу человечью Идет мой затрапезный стих И вровень с обиходной речью Простейшим будет из простых. Пусть он гнушается притворством Картонной булки показной. И станет откровенно черствым, Насущным, как ломоть ржаной. Пусть будет он подобен хлебу, Чье назначение и честь - На повседневную потребу Тому служить, кто хочет есть. И мы познакомились. А он жил на Шаболовке, в этой пятиэтажечке. И я его проводил. А потом, что получилось? Я был тогда женат на Наташе. Она училась в одной группе с Наташей Тимофеевой, женой Акимыча, в инъязе. Мы часто и очень подробно говорили с Акимычем о поэзии. Сейчас я об этом вспоминаю, как о "Потерянном рае"... Беседовал Юрий Кувалдин "НАША УЛИЦА", № 6-2003 вернуться на главную страницу	На снимке: Аркадий Штейнберг (справа) в гостях у Юрия Кувалдина (19 ноября 1974) Аркадий Штейнберг стихотворения НАПУТСТВИЕ   Пускай на службу человечью Идет мой затрапезный стих И вровень с обиходной речью Простейшим будет из простых.   Пусть он гнушается притворством Картонной булки показной. И станет откровенно черствым, Насущным, как ломоть ржаной. Пусть будет он подобен хлебу, Чье назначение и честь - На повседневную потребу Тому служить, кто хочет есть. ВТОРАЯ ДОРОГА Полжизни провел как беглец я, в дороге, А скоро ведь надо явиться с повинной. Полжизни готовился жить, а в итоге Не знаю, что делать с другой половиной. На деле она, если высчитать строго, Всего только четверть, а может - восьмая, А дальше начнется иная дорога - Пологая, плоская лента прямая. Об этой второй отродясь я доныне И слышать не слышал, не думал нимало, Пока на краю Каракумской пустыни Меня, наконец-то, судьба не подмяла. Я прежде не видел ее почему-то... Наверно, дорога особая эта Была не готова еще и как-будто Еще не окрепшим бетоном одета. Когда мне недавно пришлось в Ашхабаде Просить на обратный билет Христа ради, И я ковылял вдоль арыков постылых, Дурак дураком, по жарище проклятой, Не смея за все расквитаться, не в силах Смириться с моей невозвратной утратой. А позже, под вечер, в гостинице людной, Замкнувшись на ключ, побродяжка приблудный, Впотьмах задыхался от срама и горя, Как Иов на гноище с Господом споря, И навзничь лежал нагишом на постели, Обугленный болью, отравленный жёлчью, С трудом нагнетая в распластанном теле Страданье людское и ненависть волчью,- В ту ночь мне открылась в видении сонном Дорога, одетая плотным бетоном, Дорога до Бога, До Божьего Рая, Дорога без срока, Дорога вторая. 1965 * * * Я не был никому врагом, А это очень плохо, Особенно когда кругом Враждебная эпоха. * * * Фронтовики, наденьте ордена!.. А что же я надену? Вот те на! Я смолоду покрасоваться рад, Но у меня от всех моих наград Осталась только тень, осколок тьмы - Квитанция Лефортовской тюрьмы. * * * Если погашена лампа и вновь зажжена, Прежним ли пламенем, новым ли светит она?.. Стихи, сочиненные во сне ночью на 13 марта 1981 г. В белесом густом тумане Лесной тропой Скользят бесшумные лани На водопой... * * * Не пора ли, братцы, в самом деле, Начиная лет с пяти-шести, Снова наказания на теле Для удобства граждан завести? Примем это мудрое решенье, Возродим здоровый русский кнут: С ним легко любое прегрешенье Искупить на месте в пять минут. Сталин был отнюдь не демократом И посмертно осужден не зря, Обходился круто с нашим братом, В тюрьмы заключал и лагеря. Для чего бесхитростную тетку, Что фарцует кофты и белье, Умыкать от мужа за решетку И баланду тратить на нее? Чем швырять на ветер сотни тысяч, Государству есть расчет прямой: Лучше спекулянтку тут же высечь, Справку дать и отпустить домой. Лично я всегда стою за плети, И теперь особенно стою, Прочитав недавно в Литгазете Некую идейную статью. Выступлю публично в странной роли, Свойственной призванью моему: Я хочу, чтобы меня пороли, Не сажая в лагерь и тюрьму. Если я самоконтроль ослаблю, Предпочту американский джаз, Продуктовый магазин ограблю, Невзначай женюсь в четвертый раз, Буду шарить по чужим карманам Или стану - Боже упаси! - Абстракционистом окаянным По прямым приказам БИ-БИ-СИ, - Обращусь к властям я с просьбой скромной, Чтоб меня отечески посек Не специалист вольнонаемный, А простой советский человек. Пусть меня дерут не генералы, Не славянофилы из жидков, А природный православный малый - Ярослав Васильич Смеляков. Вы вовек другого не найдете Ни в стихосложеньи, ни гульбе, Коренной русак по крайней плоти, - Гласно заявил он о себе. Он не сноб, не декадент лощеный, Так сказать, духовная родня, Между прочим, бывший заключенный. Я хочу, чтоб он порол меня. Нам во имя равенства и братства, Для внедренья правды и добра Человечное рукоприкладство Широко распространить пора. 1963 - 1964 КОРОЕДЫ В непролазной буреломной чаще Обитает испокон веков Грамотный народец работящий, Гильдия типографов-жуков. Не успела плод запретный Ева Надкусить, как тотчас же в раю Жук-типограф на волокнах Древа Выгрыз надпись первую свою. По примеру пращура, доныне Подвиг жизни каждого жука - Выедать изгибы сложных линий Литер нелюдского языка И строчить на заболони бренной С помощью природного резца Подлинную хронику Вселенной От ее верховья до конца. Шестиногий Нестор неизвестный, Скромный жесткокрылый Геродот, Продвигаясь под корой древесной, Летопись подобную ведет. Так из года в год порой весенней Сокровенный кодекс мировой С каждой новой сменой поколений Новой пополняется главой. Цепь событий в связи их причинной, Вплоть до наименьшего звена, На скрижалях Библии жучиной Всеохватно запечатлена. В этих рунах ключ к последним тайнам, Истолковано добро и зло; То, что людям кажется случайным, В них закономерность обрело. Сущность бытия, непостоянство Мирозданья, круг явлений весь, Вещество, и время, и пространство Формулами выражено здесь. Наше суесловье, всякий промах Утлой мысли, тщетность наших дел В хартии дотошных насекомых Внесены в особенный раздел. Нами не решенные задачи, Вера, не воскреснувшая впредь, Истины, которые незрячий Разум наш пытается прозреть, Перечень грядущих судеб наших, Приговоры Страшного Суда, Судьбы звезд - горящих и погасших - Внесены заранее сюда. В книге, созидаемой во мраке, Скрыта не одна благая весть, Но ее загадочные знаки, К сожаленью, некому прочесть, - Нет у нас охоты и сноровки, - За семью печатями она, И не поддаются расшифровке Эти нелюдские письмена. 10 сентября 1969, Грозино * * * Мы лишь бродяги на земле, Мы только странники. Свистя, хожу навеселе, Немного пьяненький, Немного пьяненький, Слегка обиженный, Слегка обиженный, Не бритый-стриженный. Я сигаретой плащ прожег, Скидаю с плеч его. Так выпить хочется, дружок, Но выпить нечего! И выпить нечего, И нету курева, И нету курева У Мишки Гурьева! И мучит дурь его. Мы одиночки-москвичи, Отцы-пустынники, Нас полечили бы врачи, Да нету клиники, Одни рецептики Да антисептики, Бумаги-справочки Да печки-лавочки. Ночами пусто на Руси - Глухая просека. Ни пешехода, ни такси, Ни даже песика, Ни духа псиного И ни бензинного, Ни человечьего, - И выпить нечего. Прожженный плащ скидаю с плеч, Устали косточки, Хочу немедленно прилечь На перекресточке... (Начало 1980-х) * * * Мы за рифму, за полный порядок, Чтобы звезд не хватать с потолков, За косые линейки тетрадок Для писанья примерных стишков. * * * Залепила мне губы печать, Заставляет меня замолчать, Запечатан мой рот сургучом, Не раскрыть мне его нипочем. * * * Если погашена лампа и вновь зажжена, Прежним ли пламенем, новым ли светит она?.. СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ ВО СНЕ НОЧЬЮ НА 13 МАРТА 1981 Г. В белесом густом тумане Лесной тропой Скользят бесшумные лани На водопой... (1981) * * * Кроме женщин есть еще на свете поезда, Кроме денег есть еще на свете соловьи. Хорошо бы укатить неведомо куда, Не оставив за собой ни друга, ни семьи. Хорошо бы укатить неведомо куда, Без оглядки, без причины, просто ни про что, Не оставив ни следа, уехать навсегда, Подстелить под голову потертое пальто, С верхней полки озирать чужие города Сквозь окно, расчерченное пылью и песком. Хорошо бы укатить неведомо куда, Запотевшее окно обстреливать плевком, Полоскать в уборной зубы нефтяной водой, Добывать из термоса дымящийся удой, Не оставив ни следа, уехать навсегда, Раствориться без остатка, сгинуть без следа, И не дрогнуть, и не вспомнить, как тебя зовут, Где, в какой стране твои родители живут, Как тебя за три копейки продали друзья, Как лгала надменная любовница твоя. Кроме денег есть еще на свете облака. Слава Богу, ты еще не болен и не стар. Мы живем в двадцатом веке: ставь наверняка, Целься долго, только сразу наноси удар! Если жизнь тебя надула, не хрипи в петле, Поищи себе другое место на земле, Нанимайся на работу, зашибай деньгу, Грей худую задницу на Южном берегу! Или это очень трудно - плюнуть счастью вслед, Или жалко разорить родимое гнездо, Променять имущество на проездной билет, Пухлые подушки на потертое пальто... Верь солдатской поговорке: горе - не беда!.. Хорошо бы укатить неведомо куда, Не оставив ни следа, уехать навсегда, Раствориться без остатка, сгинуть без следа, С верхней полки озирать чужие города Сквозь окно, заплеванное проливной луной, Сквозь дорожный ветер ледяной... 1928-1929 ВОЛЧЬЯ ОБЛАВА Невысокие свищут кустарники. Иней Притворяется прочным. Томпаковый бор Над шестнадцатиградусной мерзлой пустыней Лапы вытянул, словно камчатский бобер. Это бледное небо до скуки знакомо Председателю Клинского волисполкома. Он не смотрит на небо. Он ищет врага, Он обшаривает голубые снега Ветровейные, где на полотнище сивом Отпечатаны ноги опрятным курсивом. Я пытаюсь начать разговор. Воронье Виноградинами костенеет на ветках, И слова примерзают (пустое вранье!)... Сколько слов у меня неуместных и ветхих!.. Председатель не слышит. Он смотрит вперед, Он привычно рукою двустволку берет - Геометрию дамаскированной стали... И курки осторожно на цыпочки встали. Папироса затоптана в снег. Тишина Подымается вверх и становится ржавой. Тишина тяжелеет. Внезапно она Разрешается выстрелами и облавой. Безымянного бора гудит материк; В вороненых стволах задыхается порох, И нацеленной мушкой я вижу троих Исполинских волков. Настоящих. Матерых. Но последняя ставка в веселой игре Ожидала бродяг на покатом бугре, Где сугроб на сугробе и льдина на льдине. Вот они повернули, ломая кусты, Шевельнули ушами, поджали хвосты, Добежали и замерли посередине. Посылая зрачками глухие огни, Меж барханами снега стояли они На чугунных своих полусогнутых лапах И, смакуя глазами отъявленный запах, Словно идолы на безнадежном снегу, Наблюдали за мной. Я забыть не могу Их мерцающий взгляд, равнодушный и хмурый, Их насыщенные электричеством шкуры. Мы расстреливали неподвижную стаю. Тлела хвоя и щелкали пули, пока Мне почудилось - я на дыбы вырастаю, И турецкие ребра разъяли бока. Я услышал глазами такой небывалый Неестественный вкус тишины, кислоту Асептических льдин, логовины, увалы И дыханье, густеющее на лету. И сквозь это дыханье, бегущее навкось, Я почти осязал чистоту бытия, Первозданное солнце, тяжелую плавкость Горизонта, нервический профиль ружья И сугробы, где на снеговой полусфере, Словно шубы, лежали убитые звери. Прислонившись к сосне, я промолвил себе: - Погляди же в глаза неподкупной судьбе. Эта жизнь высока и честна, как машина. Подойди ж к ней вплотную, как волк и мужчина, И скажи ей: - Руками людей и стропил Истреби меня так же, как я истребил! Если ж это не так, и, ветрами влекома, Обернется налево дорога твоя, Ты ладонь протяни, ничего не тая, Председателю Клинского волисполкома. Он торжественно, как подобает врачу, Засмеется и хлопнет тебя по плечу. Смех его из ребенка становится взрослым. Этим смехом своим и горячей рукой Он научит тебя драгоценным ремеслам, Обиходу работающей мастерской, Убивать и творить непокорные вещи, Слушать времени голос спокойный и вещий. Я не волк, а работник, и мной не забыт Одинокой работы полуночный быт. Ты меня победил, председатель! Возьми же Добровольное сердце мое и пойдем За санями. Ложбинкою, кажется, ближе. Вот мы шествуем запорошенным путем, Снова кланяются косогоры, поляны... Я кричу от восторга, шатаюсь, как пьяный, Наконец, за отсутствием песен и слов, Я палю в небеса из обоих стволов. И в чащобах, ощерившись, слушают волки Аккуратное щелканье тульской двустволки. 1930 МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА Лежит на нем камень тяжелый, Чтоб встать он из гроба не мог. Лермонтов Уставя фанфары, знамена клоня, Под сдержанный плач оркестровой печали, Льняным полотном обернули меня И в типы мои формалин накачали. Меня положили на площадь Звезды, Средь гулких клоак, что полны тишиною; Прорыли каналы для сточной воды И газовый светоч зажгли надо мною. Мой прах осенили гранит и металл, И тонны цветов расцвели и завяли, И мальчик о воинской славе мечтал, И девушки памятник мой рисовали. Вот слава померкла, и стерты следы, Цветы задохнулись от уличной пыли. Меня положили на площадь Звезды, Чтоб мертвое имя живые забыли. Но я не забыл содроганье штыка, Который меня опрокинул на глину. Я помню артикул и номер полка, Я знаю, как надо блюсти дисциплину. Ремень от винтовки, удавка, ярмо, Сгибающее обреченные шеи, Окопные рыжие крысы, дерьмо, Которое переполняло траншеи. Обрубок войны, я коплю и храню Те шрамы, что не зарубцуются навек, Ухватки солдата, привычку к огню, Растерзанных мышц производственный навык. Я знаю, кто нас посылал на убой В чистилище, где приучали к ударам. Клянусь на штыке, я доволен собой, Я жил не напрасно и умер недаром! Недаром изведал я вечный покой, Запаянный гроб, жестковатый и узкий, - И так не существенно, кто я такой - Француз или немец, мадьяр или русский. Когда боевые знамена взлетят И грянет в литавры народная злоба, Я - старый фантом, безыменный солдат - Воскресну из мертвых и выйду из гроба. Я снова пущусь по реке кровяной, В шеренгах друзей и во вражеском стане, Везде, где пройдут за последней войной Последние волны последних восстаний. И, вырвавшись на обнаженный простор, Где мертвые рубятся рядом с живыми, В сиянии солнц, как забытый костер, Растает мое неизвестное имя! 1932 *** Страх разрушенья, страх исчезновенья Меня не смог ни разу уколоть; Я не пугаюсь грубого мгновенья, Когда моя изношенная плоть Утратит жар, что дан ей был на время, Как погасает искра налету. Но отвергая детскую мечту, Бессмертия бессмысленное бремя, Я думаю о неизбежном зле И не боюсь распада. Мне не надо Ни рая, ни чистилища, ни ада, Ни даже вечной жизни на земле. Воистину меня страшит иное: Остолбененье старости людской, Ее самодовольство записное, Безверье, сухость, чопорный покой; Боюсь лишиться молодых стремлений Бог весть куда, в какую глушь и дичь, Боюсь увязнуть в паутине лени, Всезнания бесплодного достичь. Боюсь придти к заведомым пределам, Где, может быть, подстерегает страх Небытия, преображенья в прах, Разлуки с жизнью, расставанья с телом... 1940 *** Снежный саван сходит лоскутами, За неделю побурев едва. На пригорках и буграх местами Показалась прелая трава. И земля, покорствуя сурово, И страшна, как Лазарь, и смешна, В рубище истлевшего покрова Восстает из гробового сна. Будто выходцы из преисподней, Отчужденно жмутся по углам Перестарки жизни прошлогодней, Разноперый безымянный хлам. Ржавые железки да жестянки, Шорный мусор и стекольный бой, Цветников зловещие останки За щербатой, дряхлой городьбой. В грозном блеске правды беспощадной, Льющейся с лазурной вышины, Некуда им спрятаться от жадной Молодой весны! Им деваться некуда от света, Не уйти от властного тепла. Горе тем, которых сила эта Из могилы на смех подняла! Горе тем, кто маете весенней Предал сердце, сжатое в комок, Муку неминучих воскресений Одиноко выплакать не мог. И рывком одолевая стужу, Раскатясь, как снеговой ручей, Призрак страсти изблевал наружу Горстку опозоренных мощей. апрель-май 1948, лагерь Ветлосян НАСЛЕДНИК Которая по счету миновала Земная ночь, опять оставив мне Могильный холмик пепла у привала Да пепел звезд в студеной вышине. Опять качнулась зыбка заревая И розовый проснулся небосклон, Свивальники тумана разрывая, Как полотно младенческих пелен. И словно рай, никем не заселенный, Сияющий по самые края, Ждет окоем прохладный и зеленый Обетований Книги Бытия. Гляди, Наследник, сколько хватит зренья, Адамовым проклятьем заклеймен! Бессчетную зарю миротворенья Опять встречай на рубеже времен! Еще людская речь не прозвучала, Еще леса и пажити пусты, А ты начни свой краткий путь сначала, До сумерек, до новой темноты, - Когда погаснет свет, умолкнет слово, Созвездья разгорятся на ветру И волны одиночества ночного Прихлынут вновь к привальному костру. 17 декабря 1950 ВЕТЛОСЯН (фрагмент) Я жил в особенной стране, Непознаваемой извне, В стране, где время, как во сне, Меняло свой исконный ход; Мгновеньем день казался мне И вдруг растягивался в год, Сбивался с толку, путал счет И превращал календари В какой-то непонятный код, В хаос разрозненных колод, Чтоб за оградою, внутри, Перешагнув через порог В тот обособленный мирок, Я жизни жалкой не берег И отбывал кабальный срок. Я жил в отверженной стране, От государства в стороне, В стране беспамятной, как смерть, В стране бессвязной, словно сон, Где городьба, за жердью жердь, То на подъем, то под уклон, Петляла вдоль холмов, служа Обозначеньем рубежа. Я жил в потерянной стране, Как будто в озере, на дне, Как в застоявшемся пруду, В прозрачной, как слюда, среде, Не то во льду, не то в воде, В среде, которая была Подобьем жидкого стекла. Там, за бревенчатой стеной, За городьбою крепостной В четыре метра вышиной, Не знали ни добра, ни зла, Ни состраданья, ни стыда; Без них исправно шли дела, Топились печи, как всегда, Клубами вился дым из труб, В котлах варился мутный суп, И каждым утром, ровно в семь, Насущный хлеб давали всем. О, этот хлеб! Он был ценой Последней радости земной: Смотреть на дальний кряж лесной. Он был ценой - ломоть ржаной - Отказа от заветных прав, Утраченных навеки мной, И платою за рабский нрав, За прилежание к труду, За повседневную страду Существованья на виду, За пребывание в аду, Где запереться на замок, Хотя б на миг, никто не мог И оставаться одному Не дозволялось никому. Наш будничный, убогий ад, Куда на счастье и беду Тринадцать лет тому назад Меня по щучьему суду Загнали в странную среду, - Напоминал на беглый взгляд Давнишний рубленный посад, Окраинную слободу, Былой острог сторожевой, В глуши поставленный Москвой, Чтоб на Зырянщине впервой Ввести исконный свой уклад И закрепить порядок свой. Он, словно с древних пор, подряд Стоял и в нынешнем году Твердыней кривды вековой, И островерхий палисад Из лиственницы и сосны, И вышки по углам стены, И часовые, и конвой, По-видиму, сохранены Как памятники старины. Нас было много: тысяч пять, А иногда и с лишком шесть. Порою численность опять Снижалась плавно до пяти, Чтоб в гору сызнова полезть И к верхней цифре доползти. Хоть нас держали взаперти, Но всё ж оказывали честь, Стараясь досконально счесть, Не отступая ни на пядь, И дважды в сутки звонари Благую подавали весть: Мол, можете и пить и есть, Кто хочет, волен лечь и сесть, Ты вправе бодрствовать и спать, Но будь на месте, хоть умри, Покуда, в должностном поту, С окурком жеванным во рту, Дежурный подведет черту: Все налицо, все на счету... 1960 *** Жизнь отжита, а сызнова - едва ли Достанет сил для злого бытия. Меня застигла ночь на перевале, И эта ночь - последняя моя. Ее волшебное прикосновенье Льет на душу целительный бальзам, Она дарит незнанье и забвенье Натруженным, всевидящим глазам. Крупицы счастья, жалкие соблазны, Тернистый путь и перевал крутой Расплавились в хаос однообразный, Укрылись милосердной темнотой. 14 декабря 1947, Ветлосян *** Благословляю полдень голубой, Благословляю звездный небосвод - За то, что он простерся над тобой И лишь тобою дышит и живет. Благословляю торные пути, Пробитые сквозь дебри бытия: Они меня заставили придти Туда, где пролегла тропа твоя. Благословляю все плоды земли, Благословляю травы и цветы - За то, что для тебя они взросли, За то, что их не оттолкнула ты. Благословляю подневольный хлеб, Тюремный склеп и нищую суму, Благословляю горький гнет судеб - Он звал меня к порогу твоему. Благословляю бег ручьев и рек, Разгон струи, летучий блеск волны - За то, что в них глаза твои навек, Как в ясных зеркалах, отражены; И каждого холма зеленый склон - За то, что он тебе под ноги лег, И самый прах земной - за то, что он Хранит следы твоих усталых ног. Скитания без цели, без конца, Страдания без смысла, без вины, И душный запах крови и свинца, Саднивший горло на полях войны. Весь этот непостижный произвол Благословляю - с жизнью наравне - За то, что он меня к тебе привел, За то, что он привел тебя ко мне. 13 сентября 1948, Ветлосян *** Он построен трудом человечьим, Укреплен человечьим трудом, А теперь отплатить ему нечем - Опустел, обезлюдел мой дом! Подкосились дубовые балки, Хоть исправно топор их тесал. Стекла выбиты; темный и жалкий, Полон стужи покинутый зал. Не житье средь такого содома! Дай Господь обойти стороной Нищий остов, развалину дома, Что построен был некогда мной! Злая сырость давно его гложет: Разобрать его впору да сжечь! Третий год иль четвертый, быть может, Как не топлена русская печь. Словно щуря окно слуховое, Он под снегом поник и дождем... Не один ты на свете, нас двое, Злополучный оставленный дом! Накопили мы силу воловью, Да некстати растратили враз, - Черным горем, неверной любовью Пошатнуло, обрушило нас. Ты на жребий не жалуйся лживый, А хозяйские слушай слова: Мы еще повоюем, мы живы, И любовь невозбранно жива! Не кручинься, товарищ сосновый, - Станешь краше дворцов и хором! Я приду к тебе с доброй основой, С навостренным моим топором. Всё устрою не хуже, чем было, Печь налажу, поправлю трубу, Вереи подыму и стропила, Грязь и плесень со стен отскребу. Я вернусь молодым чудодеем, Не сегодня, так завтрашним днем; Пусть однажды мы дело затеем - Десять раз, если надо, начнем! Десять раз, если надо, разрушим, Чтоб воздвигнуть как следует, вновь Дом невиданный с гребнем петушьим И людскую простую любовь. 1939 ДЕНЬ ПОБЕДЫ Я День Победы праздновал во Львове. Давным-давно я с тюрьмами знаком. Но мне в ту пору показалось внове Сидеть на пересылке под замком. Был день как день: баланда из гороха И нищенская каша магара. До вечера мы прожили неплохо. Отбой поверки. Значит, спать пора. Мы прилегли на телогрейки наши, Укрылись чем попало с головой. И лишь майор немецкий у параши Сидел как добровольный часовой. Он знал, что победителей не судят. Мы победили. Честь и место - нам. Он побежден. И до кончины будет Мочой дышать и ложки мыть панам. Он, европеец, нынче самый низкий, Бесправный раб. Он знал, что завтра днем Ему опять господские огрызки Мы, азиаты, словно псу швырнем. Таков закон в неволе и на воле. Он это знал. Он это понимал. И, сразу притерпевшись к новой роли, Губ не кусал и пальцев не ломал. А мы не знали, мы не понимали Путей судьбы, ее добро и зло. На досках мы бока себе намяли. Нас только чудо вразумить могло. Нам не спалось. А ну засни попробуй, Когда тебя корежит и знобит И ты листаешь со стыдом и злобой Незавершенный перечень обид, И ты гнушаешься, как посторонний, Своей же плотью, брезгаешь собой - И трупным смрадом собственных ладоней, И собственной зловещей худобой, И грязной, поседевшей раньше срока Щетиною на коже впалых щек... А Вечное Всевидящее Око Ежеминутно смотрит сквозь волчок. 1965 ВЗМОРЬЕ Вот скопище первоначальных крох, Правдоподобных, как сухой горох. Здесь прозябает, кожные покровы, Как брачные одежды, разметав, Материи отчетливый состав, Земной пупок, набухший и багровый. Вот, поглядите, явные следы Слоистого строения слюды. А вот естественные водоемы - Как полые оконные проемы; И лишь местами ветры намели Какието мясистые растенья На лобные места деторожденья Всеобщей нашей матери - Земли. Наглядный мир! Ты каждою щепотью Соперничал с одушевленной плотью. Но помню, что незыблемей всего Вот это двойственное вещество, Зовущееся морем;                     за пригорком Оно грустит в своем покое горьком: Кто б мог его от жизни развязать?.. Оно лежит - внушительно и шатко, Большое, старое, - ни дать, ни взять, Забытая футбольная площадка. Но камень тверд, а небосвод высок. Под башмаком, как снег, хрустит песок, Чревовещательски бормочут сланцы, И стонут раковины, как шотландцы. Я вижу взморье. Брошенный баркас, Как лошадиный труп; его каркас Утыкан ребрами. Немного дальше, Исполненная драгоценной фальши, Раздетая, как ангел, догола, Уставилась увечная скала. Там женщина с базальтовым затылком, Вся в сумерках, стоит над рубежом, И голени, подобные бутылкам, В которых отпускается боржом, Гудят от холода, и злые веки От холода расширены навеки. Она стоит - привольный истукан, Вкушая снедь на соляной твердыне. Пред нею лопается, как стакан, Седое море, полное гордыни, Пред ней висит, как призрак бытия, Горящий край небесной плащаницы, И влажное дыханье затая, Летают рыбы, как снопы пшеницы. Я вижу хижину. Темным темно. Уже созвездия, как домино, Приучены к игорному порядку. Я вижу хижину; сухую прядку Ее волос; глубокое окно, Очерченное фонарем; я вижу Расплесканную световую жижу, Кривую дверь, готовую проклясть Вошедшего; условное окружье Забора, желтого от седины, Да ворох вёсел, бдящих у стены, Как таитянское оружье. Но где же бороздители морей, Где сыновья и внуки рыбарей, Где силачи в брезентовых одеждах? Плывут они в слабеющих волнах, Иль, может быть, на чистых простынях Лежат врастяжку с лептами на веждах? Нет, нет! Я вижу в темноте двоих, смолящих запрокинутое днище. Они поют среди трудов своих, Как пел тогда генисаретский нищий. Приятные мужские голоса Зовут луну, и, словно розга, вскоре Небесно - голубая полоса Пересекла загадочное море. Рыбак, по возрасту еще школяр, Глядит на нежный перпендикуляр. Он перелистывает, как решебник, Волну, волну... Ответа нет как нет, Лишь на волнах играет беглый свет, - То забавляется луна - волшебник. И юноша, мечтательный простак, Готов бежать за уходящим валом. Но вот уже к чернозеленым скалам Причаливает лодка "Рудзутак", И, выжимая воду сапогами, Идут кормильцы на глухой песок. Они во мраке кажутся богами, Создавшими и запад и восток. А там, вверху, у стертого порога Здоровый пес коричневых мастей Разлегся, как индейская пирога, И молча ждет владельцев и гостей. На кухне, средь хозяйственного скарба, Густеет чад: рыбачка жарит карпа. Он повернулся набок: ах, злодей! И лысый Ленин с календарной датой, Прищурившись, глядит как завсегдатай, Как верный друг животных и людей. Закрыв глаза, я вижу каждый атом, Я вижу царственное вещество. Мне море кажется денатуратом, А эти люди - пламенем его. Девятый вал, на берег набегая, Спешит назад; за ним волна другая. Всему конец - прогулке, темноте. Земля не та, и небеса не те. Я ж снова мальчик с карими глазами, Играю лодками и парусами, Играю камешками и судьбой, Летучей рифмой и самим собой. 1932 *** Давид проснулся на чужой кровати, Схватил бумажник, деньги сосчитал И мигом успокоился;                             подбросил Худые руки, словно пару весел, Согнул дугою спину, сколько мог, Пока хребет не хрустнул, как замок. Потер глаза и поглядел, зевая, На женщину, которая давно, Раскинув белокурое руно, Лежала молча, словно неживая, Но не спала...                     В окно ломился гром И, выругавшись, уходил обратно. Казалась лампа мыльным пузырем, несущим пыль и радужные пятна. И женщина смотрела в потолок, Высокий, чистый, без щелей и трещин. Он был почти незрим. Он был далек, Как флер д'оранж, что с детства ей обещан, Как накрахмаленная простыня, Хранимая для свадебного дня. Меж тем постель наскучила Давиду. Его стегала злоба, словно кнут. Он вытащил свои часы для виду, Воскликнул: - Черт!.. - оделся в пять минут. Скорей. Скорей... Он пнул ногою кресло, Застегиваясь, уронил бокал, Одеколоном рот прополоскал И стал прощаться.                          В нем опять воскресло Вчерашнее сознанье нищеты, Бездомности, бездетности, сиротства... Он вглядывался в скромные черты Ее лица, ища приметы сходства С другим лицом... ........................... ........................... Мы все такие: путаем, и спорим, Судьба же дарит нам озноб и зной, И бесполезную, как дождь над морем, Любовь конторщицы хмельной. 1932 ПОЖАРИЩЕ Я вижу город детства моего, И мне не надо больше ничего. Доходный дом, в котором я родился, Домовый двор, которым я гордился, Гнилого неба маленький кусок, Печной трубы опухшее колено, И дерево - рогатое полено, Уткнувшееся головой в песок. Я вижу город, где меня встречали Былой любви восторги и печали. Я вижу пыль его дрянных садов, Я вижу гавань, полную судов, Окраины, заставы и задворки, Органчики, бумажные цветы, Плеск поцелуев, запах дынной корки И женский смех на грани темноты. Здесь я мечтал в мансарде заповедной, Здесь я кичился нищетой наследной. Я жил один. Мне было все равно. По вечерам я отворял окно На море крыш, на тлеющие гребни Кирпичных гор, на городской предел, И я не знал, что может быть волшебней Живого сна, который мной владел. Передо мной дымились пирамиды И подымались сомкнутой стеной Висячие сады Семирамиды, Учебники науки жестяной. И я зубрил наглядные уроки: Глубокий двор и горизонт широкий. Подмяв локтями гипсовый карниз, Я до отказу наклонялся вниз, В бродило тьмы, где золотой калачик Изображал насущный хлеб людской И голоса трудолюбивых прачек Переполнялись подлинной тоской. Я совершал далекие прогулки, Торчал часами в каждом переулке. Облюбовав какойнибудь фасад, Я голову закидывал назад, Потом кидался со всего размаху, Как на арену - головой вперед, Под бутафорский купол у ворот, Похожий на черкесскую папаху. Кого искал я? Что меня влекло На лестницу, обитую железом? Она, как орудийное жерло, Вела мой шаг по винтовым нарезам. Я подымался и, не чуя ног, Дрожащим пальцем нажимал звонок. Дверь отворялась. Легкие воланы За ней мерцали, белизной дразня. Но этот рай, постылый и желанный, Дыханьем лжи окаменил меня, И тени, что слетались к изголовью - Благословить двойных объятий плен, Глухие просьбы, шепот клятв: "I love you..." - "Ich liebe dich..."                     Все это прах и тлен. Я строил храмы, опьяненный зодчий, И вот - лежат в развалинах, в пыли, У ног моих... Бессовестные ночи! Они меня вкруг пальца обвели! И снова ночь - коварна и тениста. Все затопила смоляная тьма. Подобно книгам в лавке букиниста, На мостовой валяются дома, И между ними, в каждом промежутке, Где гаснет даже месяц молодой, Таятся опечатанные будки С гремучей газированной водой. Я шествую вдоль улицы пустынной, Сжав кулаки, поросшие щетиной, И вижу город моего стыда: Он был, он есть, он будет навсегда, Как узелок, завязанный на память, Как след происхожденья моего. Я не могу его переупрямить, И мне не надо больше ничего. Пусть он сгорит со всеми потрохами - Доходный дом, где я грешил стишками, Домовый двор, наполненный трухой, Вся эта гниль, весь этот скарб сухой, Чумные стены, дыры и заплаты, Заборов угловатые края... Пускай сгорят лачуги и палаты, А заодно и молодость моя! Беспечной спичкой, праздничным огарком Ему судьба, как пальцем, погрозит, Назло громоотводам и флюгаркам Негаданная молния сразит. Иль, может быть, играющие дети, Куря табак в заброшенном клозете, Затеют бой, свернут газетный жгут И незаметно город подожгут... Быть может, ночью мне поможет случай, Слепой зарей иль на исходе дня: Из всех щелей прорвется дым колючий, И вспыхнет эпидемия огня. Под хлопанье простынь и полотенец, Развешанных на гулких чердаках, Проснется в зыбке розовый младенец С египетскими змеями в руках. Он кажется подростком безбородым, Он слишком юн, чтоб довершить свой суд, Но небеса подушку с кислородом К его губам, как соску, поднесут. Теперь огонь мужает с каждым часом, Он ширится, он обрастает мясом. Бодает стены козлорогим лбом, Мурлычет, изгибается горбом... Гори, гори, мой город обреченный, Летучим пеплом прыгай по волнам! Пускай твои беспомощные стоны О мужестве напоминают нам. Когда ж, сраженный солнечным ударом, Весь в пламени умрет последний дом, На черепках, на пепелище старом Мы новый город за ночь возведем. Из гекатомбы переулков тесных Он вырастет, как дерево, живой, Дыша грозой, касаясь туч небесных Своей неукротимой головой.